Шемячичъ (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 4

— Жизнь, как жизнь, — приглашая жестом присесть на свободный стул и усаживаясь на собственный, произнес Письменов, — когда «зашибись», а когда и не очень… То мы кого-нибудь «достаем», то нас… Нас — больше.

— Ну, это само собой… — посочувствовал ветеран. — Во все времена так было. Помню, когда работал участковым в восьмидесятых, казалось, что все на тебе в «рай» едут — и опера, и следаки, и гаишники… Одни постовые разве что не командовали…

— Сейчас участковыми не очень-то покомандуешь, — вклинился с репликой Письменов, — по Конституции работают: восемь часов отбарабанил — и потом хоть травушка не расти. А операм приходится воз в одиночку тащить, преодолевая «рытвины и ухабы» законодательства. Если раньше про участковых один старый полковник, ныне известный в Курске адвокат, говорил, что это «лошадки, которых никто не кормит, но все погоняют», то теперь с полным правом так можно сказать об операх уголовного розыска. Они ныне даже не лошади, а ишаки, на которых все валят и валят, накладывают и накладывают. Так что служебные лямки не только рамены-плечи трут, но и горло перехватывают…

— Да, трудно ныне. Всем трудно, — согласился ветеран, — и операм, и следователям… Как-то был и у них — я же из следствия на пенсию уходил, — пояснил на всякий случай, — тоже жалуются… Ничего не поделаешь, в смутное время живем… Впрочем, старлей, на Руси никогда хороших времен не было. Все у нас «не слава Богу…» То монголо-татарское иго, то польско-литовская оккупация, то крепостное право…

— …То бунты да мятежи, то революции и контрреволюции, то стройки и «перестройки», — с легкой иронией подхватил Письменов.

— А еще реформы и контрреформы. Впрочем, это бесплодный разговор, можно долго «из пустого в порожнее переливать»… Лучше скажи: нет ли чего занимательного? — уперся острым заинтересованным взглядом в опера сочинитель.

— Знаете, а вы вовремя зашли, — подмигнул опер. — На днях одного налетчика-молодчика взяли при попытке ограбить с оружием киоск на Харьковской.

— Уже «горячо», — стал само внимание сочинитель. — Разбой — сам по себе уже «изюминка», как бы цинично это ни звучало.

— Наверное, — не стал возражать опер. — Но в данном случае сам по себе разбой интереса не представляет: разбойник повязан на месте преступления. Зато проведенный у него в комнате обыск дал сенсацию: обнаружено старинное жемчужное колье и небольшая серебряная диадема, украшенная цветными камнями и жемчугом.

— Видать, налетчик — еще тот пострел, который везде поспел…

— Как ни смешно, но вряд ли, — возразил Письменов. — Говорит, что это — семейная реликвия, передаваемая из поколения в поколение в его роду.

— Чудно… — не избавился от сомнений ветеран.

— Но и это не главное… — продолжил интриговать опер.

— А что?

— А то, что эти раритеты будто бы его далекой прабабке подарил… рыльский князь Василий Шемячич, — сыпанул после небольшой, для пущего эффекта, паузы веселыми бесенятами черных глаз оперативник. — Вот что главное! — поднял он указательный палец правой руки, словно ставя восклицательный знак.

— Интересно, интересно… — подался всем корпусом вперед, ближе к рассказчику, сочинитель. — Воистину, чудны дела твои, Господи…

— И это, господин сочинитель, не все, — словно опытный интриган, плел невидимые тенёта старший лейтенант полиции, видя, как задело его сообщение собеседника.

— Смилуйся, — театрально воздел руки сочинитель, — не тяни кота за хвост, рубани-ка с плеча все как есть.

Неизвестно, сколько бы еще «мучил» опер «ветерана-сочинителя, но тут в коридоре металлическим голосом простужено-ржаво захрипел динамик. Прослушав нечленораздельную тираду, враз погрустневший опер засобирался в дежурную часть. Оказывается, это по его оперскую душу хрипело современное чудо связи.

— Черт возьми, надо ехать на вызов, — извинился опер. — В следующий раз доскажу.

— Нет уж, — воспротивился сочинитель, выходя вслед за опером в коридор. — Кто знает, когда случится этот «следующий раз». Ты уж по дороге доскажи, хоть через слово… Я пойму. А если не пойму, то допридумаю…

— Ладно, — закрывая дверь кабинета, согласился Письменов. — В двух словах это выглядит так: наш налетчик, фамилия его Зацепин, — уточнил он, — родился в селе Шемякино. Возможно, это село в те стародавние времена было пожаловано Шемяке великим князем Иваном Васильевичем Третьим, за помощь в борьбе с литовской короной. А князь по какой-то причине вещи, обнаруженные у Зацепина, действительно подарил его прабабке. Чем не версия? — размашисто шагая по длинному коридору, задал опер вопрос.

Ответить на него ни он сам, ни семенивший рядом с ним сочинитель не успели: динамик опять забулькал, заскрипел противным надтреснутым голосом. Подгонял опера и других членов следственно-оперативной группы на выезд.

— Ты уж скачи, — оставил опера в покое сочинитель с извинительной миной на смуглом безбородом лице. — Мне за тобой не угнаться: сердце, давление, одышка… Я потихоньку доплетусь… Заодно, над информацией покумекаю. Запала в душу.

Слышал или нет последние слова опер — неизвестно: быстрый стук его обуви уже доносился с лестничного марша.

«Интересно, существует ли на самом деле связь между событиями нашего времени и пятивековой давностью? — размышлял сочинитель, неспешным шагом восстанавливая сбившееся дыхание. — А если существует, то какая? Действительно князь Шемячич подарил ценные безделушки какой-нибудь любовнице-наложнице?.. Или кто-то из дворни спер их у князя, воспользовавшись случаем?.. Времена-то смутные были… Не исключено, что кто-то из далеких предков нашего налетчика клад нашел… Или и того проще, разбоем, как и незадачливый потомок, добыл. Край-то наш на разбойников испокон веков богат. Чего один Кудеяр стоит! Десятки легенд о нем из уст в уста ходят. А еще были Кочегур, Жиган, Кулик, Журавлиная лапка, Укол, Федька Рыжик, Михайло Косолап… Да мало ли еще каких любителей легкой поживы в наших краях не обитало. Всех сразу и не припомнить. Впрочем, бес с ними. Надо над рассказом опера дома посидеть-подумать, одно с другим связать. Что-то в этом есть. Может, рассказ какой родится, может, повестушка малая появится, а может, что-то историческое и проклюнется, прорисуется… Жаль, что мало поговорил с Письменовым: и о личности Зацепина ничего не выяснил, и другие моменты не уточнил. Видимо, придется еще встретиться. И не единожды…»

Глава вторая

Юный князь Василий Иванович только что отстоял в церкви Ивана Рыльского долгую литургию и теперь, размяв неспешной ходьбой ноги, с восточной замковой стены, тянувшейся овально вокруг крутого склона горы, озирал окрестности. Он любил это действо. Мог часами, прохаживаясь по дощатому настилу вдоль дубового заборола, любоваться открывавшимися просторами. Иногда, чтобы охватить еще большее пространство, приводя в замешательство отцовых дворовых людей да детей боярских, забирался на высоченную колокольню Ивановской церкви и подолгу стоял там в одиночестве. Но ныне на колокольню не полез — ноги от долгого стояния без движения затекли. Да и зябко там, в поднебесье, где и птица — редкий гость. Еще, не дай бог, просквозит ненароком, и хворай потом. А это надо, когда уйма всего шумного и веселого, связанного с наступившим летом? Зато вот на крепостной стене благодать: и ветер совсем не дует, хотя нет-нет, да и шевельнет, играючи, русыми кудрями князя, и солнышко пригревает, наполняя тело теплом и уютом. Благодать!

Солнышко ныне едва ли не в зените. Оно, словно румяно-золотистый блин на небесной голубой сковородке на подливе из знойного марева недвижимо для глаз лежит. Солнышко, как и князь, в гордом одиночестве. Облака еще с самого утра поспешили очистить от своего присутствия лазоревую высь и теперь скромненько, с какой-то девичьей стыдливостью, теснятся у окоема. Подступиться же к светилу, как и сопровождающая князя боярско-дворянская свита (или на польский лад шляхетство), опасаются. Не видать и птах — от зноя даже вездесущие воробьи, и те попрятались, под застрехи забились. Укрылись в густой зелени деревьев и певчие пичуги. И только разбойник-коршун, распластав крылья, едва заметной точкой парит в небесной выси над речным долом. Парит, ни разу не взмахнув крылами, словно воздух от зноя настолько загустел под ним, что в прозрачную твердь превратился. И теперь он на этой тверди с ленцой лежит, добычу высматривает…