Три цвета отражений - Гелприн Майкл. Страница 10
– Без вывески, говоришь? – Лёва поморщился. – Ты за бабу хлопцам передал?
– Передал.
– Так сходи ещё передай. Теперь за этого Моню. Чтобы как появится, с ним церемоний не разводили.
– Легко сказать – появится. Он наружу-то вылезает как крот из норы, раз в год по обещанию. Погуляет маломало, нырнёт под землю, и нет его.
– Так пускай из-под земли выроют, – саданул кулаком по столешнице Лёва.
– Такого выроешь. Хотя… Говорят, что у него дела тут с одним. Есть такой, зовут Рувим Кацнельсон. Человек божий. И я подумал, надо бы поставить за этим Рувимом ноги.
– Да ставь хоть что, – досадливо буркнул Задов. – Хоть ноги, хоть руки. Результат чтоб был!
Вечер стоял мирный, по-довоенному томный. Молодцевато глядел с пьедестала Дюк Ришелье, по-старому ворковали голуби, а город насквозь пропитался запахом осеннего палого листа. И ночь спустилась на Одессу такая же тихая, прозрачно-ясная, с деликатными фонарями и с морским шорохом.
Запряжённая парой не слишком резвых жеребцов биндюга, скрипя рассохшимися рессорами, протащилась по Ольгиевской. На углу с Коблевской биндюжник, до ассирийской смуглости загорелый блондин в белой холщовой рубахе, придержал коней.
Бородатый сухопарый мужчина в чёрном лапсердаке и черной же широкополой шляпе отделился от стены углового дома, сделал десяток быстрых шажков и оказался перед повозкой.
– Вам п΄гивет от А΄гона, – сообщил бородатый. – Я – ΄Гувим.
– Надеюсь, Арон здоров, – отозвался на пароль загорелый биндюжник. – Садитесь.
Бородатый скользнул в повозку. Через мгновение она тронулась и потащилась по Коблевской.
У дома Папудовой пассажир вылез, биндюжник остался на козлах. Рувим подобрал с земли пригоршню мелких камешков, примерился, запустил один в окно второго этажа.
Через пять минут в дверях показалась женская фигурка. Биндюжник гулко сглотнул слюну, когда тусклый свет из окна упал девушке на лицо.
– Неужели это вы, Полина? – тихо спросил он.
– Вы меня знаете? – встревожено отозвалась девушка и шагнула ближе. – Боже мой! Николя… Вы…
– А ну, стоять! – не дал Полине закончить фразу голос из темноты. – Стоять, сучьи дети!
Биндюжник с нехарактерным для людей его профессии именем Николя, не изменившись в лице, обернулся на голос. Из ближайшего двора, на ходу срывая с плеч винтовки, бежали трое.
– В телегу! – коротко бросил биндюжник. – Быстро! Ну!
Девушка, оцепенев от страха, не сдвинулась с места.
Бородатый Рувим шарахнулся к стене, неразборчиво забормотал молитву.
Оттолкнувшись, биндюжник слетел с козел, рывком распахнул дверцу повозки, подхватил Полину, забросил её вовнутрь.
– Стоять, гад!
Николя оглянулся. Троица была уже в двадцати шагах. Передний ещё бежал, двое остальных наводили берданочные стволы.
Биндюжник, так и не изменившись в лице, пал на одно колено. Полы холщовой рубахи распахнулись, наган, казалось, сам прыгнул в левую руку, маузер – в правую. В следующий момент винтовочные выстрелы слились с пистолетными. Захлебнувшись кровью, сполз по стене Рувим Кацнельсон.
Николя в подплывающей красным на левом плече рубахе вскарабкался на козлы. В три приёма развернул повозку. Гикнув, пустил жеребцов по Коблевской. Двое берданочников лежали на мостовой навзничь, третий трудно отползал в подворотню. Николя на ходу пустил в него пулю и погнал биндюгу по ночному городу в сторону порта.
Сквозь топот копыт послышался скрежет ветвей по борту повозки. Снова эти акации… Николай скрипнул зубами.
По весне Одесса утопала в кремовых цветах, опадающих наземь и шуршащих папиросной бумагой по мостовой. Сладко-пряный запах акаций кружил голову и сподвигал горожан на романтические глупости.
В мае четырнадцатого подпоручик Краснов не чурался ни глупостей, ни романтики. Как-то вечером они с приятелем, поручиком Архипенко, катались в пролётке – с Николаевского бульвара на Французский и обратно. Болтали, разглядывали проходивших и проезжавших мимо дам, раздумывали, где поужинать нынче. Война была уже объявлена, и эшелоны отправлялись один за другим на фронт. На ускоряющем жизнь вокзальном ветерке, который засквозил по Одессе, подобное мирное времяпрепровождение казалось украденным у настоящего, полуреальным.
Закатное марево выпустило навстречу пролётку, в которой сидели две хорошенькие девушки – одна в белой шляпке, другая в розовой – смеющиеся, беззаботные. Архипенко приветствовал дам, как знакомых. Пролётка ли замедлила ход, или время так растянулось – Николай не понял. Он до неприличия долго разглядывал девушку в белой шляпке, не в силах отвести взгляд.
– Кто это? – поинтересовался Краснов, когда пролётки разъехались.
– Дочь Гурвичей, ты ведь знаком. А тот розанчик – их племянница из Киева, Полина. Кажется, студентка консерватории…
В следующий раз Николай встретил эту девушку через неделю – в летнем саду устроены были танцы. На эстраде расположился оркестрик, поле вокруг обычно отводилось для танцующих. Краснов заметил «белую шляпку» издали. В каждой чёрточке, в каждом движении её полно было неизъяснимой манкости – словно ниточку натягивало, вынуждая Николая идти к ней.
– Вы позволите? – на его счастье, зазвучал как раз новый вальс.
– Да…
И прохладные пальчики – в ладонь, и гибкая талия – под руку, и аромат – в голову… Краснов не помнил больше никаких подробностей того вечера совершенно. Помнил только, что проводил Полину и пошёл бродить по городу, хмельной от восторга.
Они уговорились встретиться через день.
А назавтра полк, в котором служил подпоручик Краснов, отправили на фронт.
И вот сейчас Поленька там, за спиной. И всё несбывшееся, всё отмечтанное и запертое во времена оны на замок снова берёт его прохладными пальчиками за запястья.
Зяма Биток спал чутко – приобрёл эту привычку за беспокойные годы под Лёвиным началом. Ворвавшийся к Зяме посреди ночи вестовой не успел ещё, закончив короткий доклад, отдышаться, а Биток был уже на ногах, одет и при кобуре с маузером.
– Точно она? – отдуваясь, пытал Зяма вестового. – Обознаться не мог?
– Она, – осенил себя крестом тот. – Такую ни с кем не попутаешь. Мы её сразу узнали, как из дому вышла. А Стас, покойник, и говорит…
– За Стаса потом. Что за Кацнельсона скажешь?
– Так шлёпнули ж его, Кацнельсона.
Зяма сложил в уме фрагменты нехитрой мозаики. Убитый Кацнельсон знался с контрабандистами. Операцию по вывозу Полины Гурвич наверняка организовал он. Значит…
Через пять минут в казармах протрубили подъём. Ещё через час два катера, каждый с дюжиной вооружённых людей на борту, отвалили от портовых причалов и вышли в море.
Краснов столкнул в воду лёгкий остроносый ялик. Запрыгнул на борт и, усевшись на банку, взялся за вёсла. Выть хотелось от боли в простреленном плече и от нехорошего, душу давящего предчувствия.
– Николя! Вы ранены, Николя? – растерянно спросила Полина.
Краснов не ответил. Сжав зубы, он принялся выгребать от берега. Левая рука не слушалась, весло шаркало лопастью по воде, ялик не хотел держаться на курсе, упорно косил влево, рыскал, раскачивался.
– Я не знаю, как вас благодарить.
– Не будем об этом, – Николай, не удержавшись, закряхтел от боли.
Минут десять провели молча. Краснов, теряя силы и кровь, ожесточённо гнал ялик на тусклый свет масляного фонаря метрах в трехстах от берега.
Когда до фонаря остались считанные гребки, Николай свистнул. Ему незамедлительно ответили, луч заметался по воде, нащупывая ялик. Краснов зажмурился, бросил вёсла, поймал брошенный с баркаса конец, закрепил за банку.
– Николя, вас надо перевязать. Вы весь в крови, – ахнула Полина.
– Вы умеете делать перевязки?
– Когда-то умела.
– Ладно.
– Сюда ехайте, – предложил угрюмый голос с баркаса. – Благородие, да ты никак ранен? А это шо за цимес? Готене, то ж баба. Лука, эй, Лука!