Три цвета отражений - Гелприн Майкл. Страница 3

– Вряд ли он признает меня за единоверца… – буркнул я; желание убивать тем временем рассеялось.

– Обяжи его клятвой, – подсказала царевна. – Он не воин, а торговец; он сможет раздобыть тебе книги, которые даже мои тучи не в состоянии отыскать.

Да, книги… Хоть я и слуга царевны, я – Саргиз сын Якуба из Мерва, верный Церкви Востока. «Люди книги» – так зовут магометане и нас, и иудеев, и огнепоклонников; можно вспомнить ещё расписные книги манихеев, по которым я учился красоте узоров.

Писание – такая же необходимая часть существования, как хлеб и воздух. Никакое небесное знание не лишит меня веры. Пусть земля – шар, летящий в бездне, пусть один из многих миров, где есть разум, что из того? Христос всемогущ, ему нет запретов и пределов.

Я начал осознавать смысл речей гостя – царевна шептала мне слова, услышанные в странствиях её послушными тучами.

Возможно, я зря прежде не интересовался народом русов, живущих на северо-западе. Язык их непрост, но красив и звучен. Признаться, мысль моя устремлялась по пути подвижников, несших свет правой веры на восток; Мар-Тума, которого франки и румийцы зовут Святым Фомой, пришедший в хиндское царство Кочин и крестивший в Кранганоре царскую семью, патриарх Акакий, основавший первую епархию в земле Хань… я посылал туда тучи царевны и насыщался знанием.

Не без стыда подумал я о том, что в ярости хотел убить гостя. Проклятие пало бы на мою голову!

Но вольно или невольно гость повёл себя недостойным образом. За это должна последовать расплата; так велит справедливость.

– У меня трое дочерей, – стенал коленопреклонённый купец, – как им прожить без отца?! Матери их уже нет на свете…

Женщины. Царевна не сердилась на меня, когда я, истомившись без людского общества, отправлял тучу в Самарканд, Хиву или хорасанский Нишапур. Долетали стаи сухих снежинок и до Багдада. Каюсь, этим я умножал людские суеверия и порождал сказки о крылатых джиннах, в виде облака уносящих девиц – но как иначе я мог найти себе собеседника? Прежде, чем пойти на похищение, я дважды честно пытался свататься – добром это не кончилось. Ни золото, ни бадахшанские рубины не могли примирить людей с моим обличием. Не помогал даже обет сочетаться браком по-христиански. Джинн-жених, верующий во Христа!..

И ни одна со мной не ужилась!

Царевна, видя мою одинокую печаль, некогда сказала:

– Саргиз, хочешь, я насыщу тело твоей избранницы нитями, и она станет как ты?

Я наотрез отказался. Мой облик – неотменное условие служения царевне, и хоть он страшен, даже безобразен, в этом облике я неуязвим и могуч; таким и пристало быть мужу. Красота для мужчины – не главное, и иссечённый шрамами воин милей девицам, чем женоподобный юнец. Но лишать девушку её природной красы – недостойное дело.

Я сделал одиннадцать попыток найти свою желанную. Может быть, на этот раз мне повезёт?.. Не уверен. Достаточно взглянуть в зеркало воды, чтобы понять – я не пара никакой девушке. Хоть бы я жемчугом и янтарём рассыпался под ноги, не сотрётся из её очей мой страховидный образ.

– Ладно, – ответил я купцу на языке русов, – я сниму с тебя вину и отпущу, но при одном условии.

Условие, казалось, угнело его тяжелей, чем близкая смерть от моих когтей.

– Да как же… мне нельзя скрыть, кто ты и каков ты, господин зверь-человек! Не прогневайся, ни одна за тебя не пойдёт по доброй воле. Разве силой привезти – но чем так, лучше я здесь останусь и кончину приму.

– Мне нужна не рабыня, а подруга. Пусть сама захочет поселиться у меня взамен тебя, а если все откажутся – вернёшься ты, и я решу, как быть. Ты нанёс мне большой урон, сломав… – я задумался, как назвать кристалл, накапливающий силу, – …сломав драгоценный цветок, и я законно требую, чтобы ты возместил его.

– Скажи, во сколько раз больше золотом по весу ценишь свой цветок – и я отплачу, клянусь Богом-Вседержителем. Дай мне три года сроку!

– Сколько бы ты ни дал за жену, она не воскреснет; так и цветок. Я не изменю своего слова.

Купец понурился, но, набравшись сил, дал клятву.

– …но не раньше, чем я окажусь в Курске.

– Об этом не заботься – метель донесёт тебя и вернётся с той, кто решится жить у меня. Вот знак возвращения, – я велел немногим нитям выйти из меня и сплестись кольцом на пальце, после чего снял кольцо и вручил купцу.

– Курск – где это место? – спросил я царевну.

– Мне известно. Это селение в четырёхстах фарсахах от Гульмазара, за Хазарским морем.

«Значит, – подумал я, – туча с грузом покроет расстояние за время меньшее, чем от восхода до заката».

– Возьми, господин; это твоё, – подал мне купец накопитель, пламенеющий от собранной в нём мощи.

– Отдашь той, которая окажется смелее прочих. Пусть цветок будет моим подарком.

К накопителю я прибавил большой ларец, полный золота – ханьские ляны, безанты, отчеканенные в Кустантании, хорезмские динары.

Возможно, следовало остеречь купца, чтобы кристалл не оказался в руках камнерезов – иначе от его Курска останется пепелище шириной в пять фарсахов, но я рассудил, что во всём мире нет резца, способного оставить царапину на оболочке средоточия силы.

Туча обволокла купца с поклажей и потянула его вверх, чтобы затем направиться к северо-западу. Памятуя, как холодно на высоте, я послал туче мысленный приказ – защищать летящего от ветра и стужи. Единственно я не мог его оборонить – от страха; я помнил, каково мне было, когда я впервые взлетел без крыльев.

Зима – время учения. Тверди, запоминай и повторяй. Счёт и грамота. Трудное это дело, и Третьяк строг, будто он протодьякон. Мало ли что за ученье уплачено – Третьяк начальствует, как воевода; нет-нет и за косу дёрнет.

– Учи, Ульяна! Что по сторонам зыркаешь?!

– Больно! я дядьке пожалуюсь, он тебя камчой!..

– Со мной рукоприкладствовать не можно, я лицо духовное. Не злобствуй, дщерь Кудьмы. Безмолвствуй.

Духовное! таким духовным изгороди подпирать – и то за великую честь пойдёт.

Закусила обиду медовой лепёшкой. Ждан суётся:

– Дай маленько, поделись.

– Завой по-волчьему.

Ждан рад угодить, взвыл: «У-у-у-у!»; Третьяк тут как тут – тресь его по загривку!

– Ии, язычник! На колени и молись!

Чётки у Третьяка тяжелы, как кистень. Стоит, помахивает, а Ждан по-гречески бормочет. Чуть Третьяк отворотился, Ждан понёс вполголоса иное:

– Отче наш, Перуне, иже еси на небесех, вонми гласу моления моего, порази громовой стрелой своею дьяка Третьяка, сущего в бозе дурака…

И ещё бы раз ему досталось, но вошёл в горницу дядька Жук – на нём лица нет, один испуг.

– Ульяша, поди со мной. Батька твой вернулся.

Как?! его весной ждали, по полой воде!

Только в Курске и разговору было, что про возвращение моего родителя. Один-одинок, без коня, но с саблей, по пояс в снегу приволокся, таща каменный сундучок. Камень – не камень, ноздреват, лёгок и плавуч, как та каменная пена, что отец привозил в запрошлый раз, которой мы пятки трём после бани.

Приставали к нему родичи тех, кто с ним ушёл – где наши-то? Отвечал разное – тот татями у Хвалынского моря убит, другой о весне придёт, ждите.

– За убитых я в ответе, – поклонился он людям. – Сколько с меня спросите, отдам золотом.

И сундучок открыл. Что там было!..

Ходили его след смотреть. От стены града – как пропахано, в двух стрелищах след прервался, сплошь снежное поле, ровнина. Спрашивали градскую стражу – как вышел, откуда?

– Никак, – отвечали. – При ясном небе пронеслась метель, склубилась и вихрем осела, тут его и завидели. А метель улетела, цветом вроде пепла.

Долю в княжью казну, на церкви, родичам убитых отец раздавал в спешности, будто избавиться хотел от злата… или от расспросов. Нас едва расцеловал – губы холодные, руки ледяные, в глазах пусто. Собрал нас под вечер к себе, а у ворот люд шумел, спорил и восклицал нелепое. Челядинцы следили, чтоб поджога не было. Народ смирен, но нравом, как туча – в грозу всё наружу выйдет, и доброе, и самое дурное.