Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 12

Николай Малинин, заместитель Рафаэля Идрисова, написал моему главному письмо по поводу «Лягушки»: «Я в забастовке не участвовал, в демонстрациях — тоже… Пусть на демонстрации ходит тот, кому есть что демонстрировать…»

Он обвинял меня, корреспондента и лауреата, в клевете! Это меня — эталон интеллекта и морали! У-у-урод! Я в кино иногда хожу и даже книги читаю! Мной на родине гордиться будут, может быть…

Я лежал на кровати и читал «Голый год» Бориса Пильняка. Остановился на фразе: «На рассвете в тумане заиграл на речке пастух, скорбно и тихо, как пермский северный рассвет». Вспомнил: на высоком тридцатиметровом останце гряды Помянённого, с отрицательным уклоном стенок, кто-то установил большой деревянный крест, паривший над волнистой зеленой тайгой и уровнем моря на высоте семисот метров, появлявшийся в тяжелых августовских облаках неожиданно, будто летящая вертикально вверх черная птица.

Когда я разглядывал крест в первый раз, думал: «Как подняли его туда? Невозможно». Потом узнал: это сделали какие-то дерзкие альпинисты-скалолазы. Наверно, они поставили крест в память о погибших здесь, внизу, лежащих в борах, в болотах, в камнях, в сухом вишерском песке. С той поры, с Помянённого, у меня появился навязчивый сон. Будто от подножия Камня Говорливого я поднимаюсь в громадном вертолете и лечу над Вишерой вниз по течению. Позади остается красновато-белая скала над зеленой водой с разрушенной церковью. Впереди появляется Камень Полюд — вертолет делает крутой вираж и уходит в сторону вершины, проносится вокруг нее в холодной и близкой тени скал. Далеко справа мелькает полуразрушенная столица Перми Великой — Чердынь. Я вылетаю на открытое пространство и начинаю стремительное снижение, очень похожее на падение — прямо на город, растянувшийся узким, тусклым лезвием по берегу холодной и стремительной реки. Вертолет заходит на город с севера, от Морчанских гор, и несется над улицами так низко, что можно рассмотреть удивленные глаза людей, которых я, кажется, всех знаю в лицо: всех этих родных, добрых, прошедших лагеря, ссылки, унижения, кровь, зубодробительную любовь родины. Пролетает на черными бараками четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения, где отбывал первый срок Варлам Шаламов, и в том месте, где расстреляли моего деда Павла Кичигина, над петлистым руслом Вижаихи, над белыми сосновыми борами детства открывает торжественное движение на восток, где в сорока пяти километрах от города виднеется Помянённый, зубчатые скалы которого стоят в багровом небе будто сторожевые башни Господа Бога. Вертолет приближается к самому высокому останцу — он все ближе и ближе к черному кресту, замершему на фоне восходящего солнца. Он летит и летит на крест, он уже совсем близко, но никак, никак, никак не может долететь до конца. Время останавливается — становится муторно, тоскливо и страшно. И тут я просыпаюсь, мокрый от собственных слез и пота.

«Можно было бы снять документальный фильм по этому сценарию», — думаю я, вспоминая подробности сна.

Так всегда — лопнувший нарыв, гной, сукровица, что течет по лицу России. Все это так давно началось — задолго до того, как мы появились на свет. «Послушай, отрада, родная страна, мне меньше не надо и больше не на…» Как они умудряются предавать и продавать всех и вся? Вот этот Малинин, заместитель директора, обвинял меня в некомпетентности и предвзятости. Кто он? Завхоз с неполным средним образованием. Человек, подставивший своих земляков, инспекторов, девчонку-бухгалтера… И каждый такой что-то имеет про себя: один — какое у меня было больное детство, а эти вон кровь с молоком; второй — у меня папа умер (родители развелись или сильно пили); третий вообще сирота и воспитывался в детском доме; четвертый жил в одной комнате с сумасшедшей бабушкой и в школе постоянно недоедал пряников; пятому, понимаешь, все козыри в руки, вплоть до спецшколы с английским уклоном, но он родился не в той стране, а всего лишь в этой. Поэтому каждый имеет моральное право на пепельницу, плевательницу, раковину и голубой унитаз. И каждый такой подонок верит в свою абсолютную мировую ценность, совершая поступки из чувства мести, социальной справедливости или собственного понимания смысла жизни.

Идиот, как я вчера вернулся? Ничего не помню, а ведь могли пристрелить — преступники, что им скажешь. Вторая сигнальная не работает. Идиот — гляжу я на себя и плачу. Я устал смотреть сквозь прозрачное стекло, поэтому подошел к зеркалу — и заплакал. Оттуда на меня уставились кроткие от ненависти и красные от давления глаза. Внутричерепное давление — это что, когда изнутри на черепную кость что-то давит? Сильно давит ведь… Короткие, мягкие, седые волосы и припухшее лицо, будто коснулся его какой-то пустынный ветер — песком, травинками и безнадежной сухостью. Я попытался улыбнуться себе, но получилось еще хуже, потому что неровный верхний ряд зубов неожиданно вызвал печальные воспоминания. Кроме того, золотая фикса слева держалась во рту исключительно на моем честном слове. Раскачивалась, как язык коровьего ботала… Я усмехнулся — вспомнил поразительно теплую летнюю ночь, когда после стройотряда я, молодой, загорелый, в белой рубашечке, прибыл на белом теплоходе по Каме к своей первой жене в пионерлагерь, где она работала вожатой. Я тоже должен был пройти там педагогическую практику. Через полчаса после того, как я появился, в спальный корпус начали ломиться местные недоноски. Удары разносились по всей территории, но ни одна дверь не открылась, будто взрослых сотрудников вообще не было. Я представил себе, как сжались от страха под своими одеялами пионерчики, и пошел открывать гостям дверь, хотя жена, конечно, пыталась меня удержать. Кажется, я открыл дверь немного резко, поэтому тот, что был справа, планером слетел с высокого крыльца. А я тут же получил прямой в правый глаз. Гостей было пятеро — семнадцати-двадцатилетних пацанов. Конечно, мне пришлось ответить, поэтому схватка переместилась на землю. Чтобы не сбили с ног, я отскочил к стене, а потом почему-то решил прорываться — попал главному по носопатке, перепрыгнул через него, но меня остановило то, что глаза залило кровью. Тогда я остановился, вытер лицо рубашкой и попробовал снять ее через голову.

Как мне потом рассказали, в то время вокруг уже стояли сотрудники пионерлагеря. И в тот момент, когда я, наклонившись вперед, снимал рубашку, главный занес над моей головой здоровенный булыжник… Возможно, жить оставалось всего ничего. Но тут из круга наблюдавших выскочила какая-то девушка и с силой толкнула ладонью камень в руках нападавшего. Булыжник отлетел в сторону как раз в тот момент, когда я стянул рубашку с головы. А с окружавших будто спало оцепенение, раздались гневные крики — и неравная схватка прекратилась. Пацаны остановились и даже начали оправдываться, а меня увели в корпус на перевязку.

На этом педагогическая практика завершилась. Мои верхние зубы перестали быть ровными, один вообще под корень срубили. Но отец заплатил большие деньги, чтобы мне за два часа поставили золотую коронку. Это он меня наградил так — чемпионским золотом. Это и есть мое чемпионское золото. А девушку ту, что спасла меня, я так ни разу в жизни и не увидел, потому что уехал на следующее утро, рано, чтобы никто не видел мою несчастную, переклеенную, перебинтованную морду. Я девушку ни разу не видел, но думаю, что с такими вот девушками надо жить в этом святом мире. С такими, а не с другими.

Чем дольше я вглядывался в зеркало, тем больше проступали сквозь мое лицо черты матери, деда, Павла Кичигина, расстрелянного по приказу великого гуманиста из Прибалтики Эдуарда Берзина, всей материнской линии, которая уходила во тьму финно-угорской народности — язьвинцев, насчитывающих всего две тысячи человек.

Я рассматривал подаренные мне Игорем Поповым фотографии в багетных рамках шоколадного цвета, висевшие над столом: останец Помянённого Камня, листья на воде Усть-Улса, патина Тулыма, Полюд над освободившейся ото льда рекой, опять Полюд — сквозь вечерние лучи плавящегося за Вишерой солнца, пронзающие сосновую хвою на берегу Бараухи — залива в центре города, сквозь туман, воду и отражения в ней… Барауха была похожа на космос — бездну воды и огня, жизни и смерти. Господи, мой деревянный бог, нам обязательно надо что-то сделать, мы насквозь, как школьники, пропитаны социалистическим реализмом.