Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 48

В пещеру вели деревянные полозы — рельсы, по которым двигалась вагонетка. Вход закрывался воротами. Барон хранил там французское шампанское. А при советской власти, в тридцатых годах, были оборудованы ледник лесопункта и продовольственный склад.

Строился лесопункт — второе поколение домов (после «французских») — спецпереселенцами, раскулаченными со всего Советского Союза. По словам Варлама Шаламова, немного южнее Велса бывал сам Эдуард Берзин — надо думать, чекист добирался на своем гидроплане и сюда.

От дома Виктора Краузе, к которому я зашел передать привет от отца, хорошо просматривался просторный остров на речке Велс. Здесь и был в тридцатых годах аэродром, куда регулярно прилетал двухместный самолет. А телефонная связь существовала еще в конце XIX века!

Дома строились не очень большие, чтобы легче было обогревать. Виктор Краузе, однофамилец философа-идеалиста, сын феодосийского немца, высланного сюда во время войны, — мужчина в зрелом возрасте, крепкий, как сибирская сосна. Он работает в поселке электриком — свет с шести часов вечера до двенадцати, от дизельного генератора.

— В тридцатых по всему району света не было, а здесь — пожалуйста. Напротив того места, где мой дом, стояла небольшая гидростанция. Спецпереселенцы, спецы, построили плотину на Велсе, отводной канал и ворота, поднимавшиеся во время паводка вручную. Гидростанцию закрыли во время войны.

Новый сруб из бруса, три большие комнаты, кухня, веранда, автономное отопление, вода проведена в дом и в баню. Во дворе стоит ЗИЛ-157, собранный собственными руками из брошенных деталей и купленных запчастей. Перед окнами — сплошные цветы.

— Это моя немецкая кровь скрестилась с русской кулацкой — мать выслали сюда из Татарии.

Поселковая улица, где стоял дом Краузе, отличалась обоснованной претензией на долгое будущее. Слева — большой новый дом Александра Цахареаса, справа — такой же, со стилизованной саблей на трубе, Виктора Шевченко по прозвищу Тарас. Еще правее начинал строить дом Леонид Шиллер, глава местной администрации.

Шевченко, Краузе, Шиллер… «А Гёте у вас нет?» — спросил я одного местного. «Может, и был в сороковых», — ответил мужик серьезно, безо всякой улыбки.

Да, Велс родине нужен. Когда война идет, например. С Германией или Чечней.

Среди переселенцев был старик Затей Боровков, сын которого в тридцатых ушел в дальние бега и вернулся сюда только после войны, с фронта, без ноги. Забрал стариков и увез в родную Сибирь, которой до сих пор весь мир пугают. Откуда на Урал ссылали, однако. Представляю, что было в доме Боровкова, когда вернулся сын, с того света.

В поселке я познакомился с Василием Дроздовым, парнем в защитной армейской форме. За девять месяцев он отправил из Чечни три письма, но не получил ни одного. Родители писали ему, да, как оказалось, не туда, а родина не побеспокоилась сообщить верный адрес. Обещали выдать два с половиной миллиона за войну — не выдали. «Что делать будешь?» — спросил. «В Казахстан уеду», — ответил.

Наездами здесь появлялись сторонние работодатели, например господин Горобинский, которого вспоминали, не подбирая слов: «В случае чего так разденет, что не скоро оденешься». Я еще не знал тогда, что придется столкнуться с этим господином.

Молоко тут такое, что, пролившись на стол, отказывалось бежать. Это по склонам, между останцов, августовской земляникой и малиной, по зеленой травке, без пастухов, как божьи коровки, передвигались коровы местной, велсинской породы — коровы-скалолазы.

Хозяевами улиц стали свиньи, пугливые овцы тихо наглели. С наступающим безденежьем люди активно разводили домашний скот. Потому что быстро поняли, в каких случаях родина о них вспоминает. Картошка, лук, репка, черноплодная рябина. «Была бы мука да сахар, — сказал Александр Цахареас — и нету других забот».

Продавали хариуса. В день нашего приезда предлагали пятикилограммового тайменя. Иван Александрович Неклюдов, чердынский учитель математики, автор путеводителя по Вишере, написанного в 1935 году, приводит случай, когда местные поймали белугу весом в сорок пудов. Во время движения рыбы вверх по реке на перекатах у нее были видны плавники.

Люди жили рекой и лесом, как первобытные. Завалить медведя — обычное дело: если человек — пария, то к чему ему чужой закон? Только не забывай, что у медведей в августе гон и в это время с ними лучше не встречаться. А в сентябре — у лосей, могут растоптать. «Я еще ни одного охотника богатым не видел — только горбатым», — сказал мне Шиллер. Сам Леонид Андреевич пятнадцать лет проработал охотником-промысловиком госпромхоза «Денежкин Камень».

В шестидесятых годах по реке Велс был заказник баргузинского соболя, да недосмотрели, случилось, зимой — распустили. И до сих пор мелькает в тайге след — черный цвет меха.

Деморализация велсовских личностей была успешно подготовлена безудержным советским пьянством. Алкоголь настолько вошел в составные обмена веществ, что отдельные организмы пропивали даже «детские» деньги. Как говорил Шиллер, таким и продуктами выдавать помощь бессмысленно — они пропивали все, продавая соседям. Интересно, что соседи покупали. Конечно, в этой ситуации страдали самые маленькие, которые уже умели щелкать безымянным пальцем по горлу: кроха-сын к отцу пришел, и спросила кроха: «Папа, это хорошо?» — «Да, сынок, неплохо». Некоторые семьи голодали в буквальном смысле этого слова.

Между Тулымским и Березовским хребтами ветер гонял тяжелые тучи. Шел обложной дождь — который день, беспросветный.

Тут многие остались за бортом белого теплохода — в длинной, узкой и черной лодке, которую кто называет «вишеркой», кто «чалдонкой» (позднее появилось новое название — «бурмантовка» — с кедровым днищем, по имени чердынского мастера, соорудившего такую на заказ для одного известного путешественника). И оставшись в лодке, люди пристали к ближайшему берегу, достали свои ружья и обрезы. Но и в этой ситуации один убивал зверя, продавал мясо и покупал детям одежду, а другой — пропивал деньги. У каждого свой моральный кодекс строителя капитализма.

За черникой, голубикой и брусникой велсовские люди поднимались по воде до Чувала — утверждают, что там ягоды тетя Сима посадила, знаменитая Серафима Собянина — таежная охотница, которая прожила на Лыпье девяносто лет.

Шиллер и другие, с кем я беседовал, не смогли назвать мне «приемного сына лесника с Шудьи». И безо всякой надежды я спросил о нем у своего соседа Горшкова.

— Да это я, наверно, — ответил он. — Когда отец умер, меня взял на воспитание его брат, отчество которого я и ношу. Избушки у него по речке Шудье стояли.

Точно говорю вам: мы не ведаем, не знаем, где живем, кому служим и за сколько, что поем.

— Тут на острове пара лебедей поселилась два года назад. Смотрю как-то — один остался. А потом и он пропал. Два дня назад над Вишерой тоже один лебедь летал — и сразу мысль нехорошая появилась, что второго уже съели. И белую цаплю, случилось, не пощадили… Зона здесь была, с поселенцами. Я мастером у них работал. И однажды мужики говорят мне: иди, за штабелем гуси сели. Я туда, а там — одиннадцать лебедей, всех пересчитал, красота бесподобная. Поселенцы машут: стреляй! Я вернулся и говорю им: «Не такие голодные мы, чтобы лебедей жрать».

Много позднее Василий Зеленин расскажет мне один случай. Осенью 1994 года, их первой уральской осенью, в октябре, когда уже лежал снег, они со Светланой услышали крики с небес. Выскочили на крыльцо — была низкая облачность. И вдруг из этого молока выпало на кордон около двадцати лебедей. Возможно, птицы отбились от косяка и сбились с пути — кричали они тревожно, несколько раз пролетали над кордоном туда-обратно, будто прося о помощи, а потом пошли строго надо льдом Малой Мойвы — в сторону Большой.

— Как бы они не погибли, — сказал Василий, глядя вслед белым красавцам, летевшим над белым снегом и льдом осенней реки.

— Ничего, лебедь — самая холодостойкая птица, — ответил ему Никифоров, стоявший между ним и Светланой. — По Мойве они долетят до Вишеры, а по ней пойдут к югу. Там с каждым десятком километров будет теплее.