Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 61

В конце 1934 года был убит Сергей Киров. А в апреле следующего года тысячи жителей Ленинградской, а также Псковской областей насильно отправили на восток. Ехали в тех составах и финны из предместья Гатчины. Но сослали не всех: одна старуха сама просила, умоляла, чтоб ее забрали тоже — с семьей. Отказали старухе… Потому что нужна была рабочая сила.

Никто не пилил, не колол — не готовил на зиму дрова, настолько все были уверены, что вот-вот разберутся и отправят всех назад. Никто не думал, что это надолго, тем более — навсегда…

Так появились здесь странные для местного уха фамилии: Веролайнен, Пакки, Финнэ… А известная до сих пор фамилия Хистонин — на самом деле Хестойнен. В одном бараке жили люди из Гатчинского дворца — супруги Рендовичи, прачка и конюх, и бывшая барыня, внучка генерала и сестра дипломата, Варвара Ивановна Джериховская. А рядом — семья железнодорожника Финнэ.

Осенью 1937 года забрали отца, Константина Эдуардовича, и вместе с другими арестованными тогда мужчинами отправили в Соликамскую тюрьму. А весной, мартовской ночью, раздался повторный стук — на этот раз увели мать. Ее привезли в ту же самую тюрьму, откуда, как ей сообщили, отправили на этап мужа. И она никогда не узнала правды. Кстати, в этой тюрьме бывал Варлам Шаламов, из этой тюрьмы бежал еще один «финский парень» — «зеленый бандит» и писатель Ахто Леви.

Семья надеялась долго — всю жизнь. Но только через пятьдесят три года Эник Константинович узнал точно, что за несколько дней до прибытия матери в тюрьму его отец, «шпион», как и многие другие, был расстрелян. В квартиру Эника Константиновича зашел молодой человек из КГБ и сообщил: так, мол, и так… Жаль только, что слово «реабилитация» — не волшебное, оно не воскрешает отцов.

Мать, Сару Петровну, освободили через год. И она начала искать своих детей, малолетних Эника и Арво, которых разбросали по детским домам. Первым нашла старшего, Арво, и зимой 1940 года отправила его к родственникам, в Гатчину, а вскоре — и Эника. Чуть-чуть разминулись братья, рядом прошли, как мать с отцом в тюрьме, чтобы встретиться через очень много лет — в Стокгольме.

Из оккупированной Гатчины фашисты вывезли ингерманландских финнов в Эстонию, в лагерь интернированных, откуда их затребовала Финляндия. По дороге Арво отстал от поезда, и его взял к себе добрый финский крестьянин. Через несколько лет этот хороший человек даст Арво деньги и отпустит на поиски счастья. Будущий полиглот подойдет к шлагбауму на границе со Швецией — и еще раз перейдет на территорию другого государства без визы.

А Эник в то время бежал с другом — на фронт. Десятилетнего мальчика не раз ловили и водворяли в детприемник. Он называл другую фамилию. Первое письмо матери Эник написал из вологодской детской колонии. И когда пришла почта, перед строем прозвучала фамилия: «Финнэ!» Но никто не откликнулся. Потом Эник, радостный и перепуганный, пошел и признался. Заместитель начальника колонии сказал: «Красновишерск Молотовской области? Я там служил, Финнэ помню. Да, яблоко от яблони недалеко падает».

— Может быть, это он уводил, увозил ночью моих родителей? — вслух подумал Эник Константинович. — До сих пор помню его фамилию — Володин. Патриоты, они отдали за Россию миллионы жизней — чужих, конечно.

В сталинские времена область носила имя министра иностранных дел. На стене в квартире Финнэ висят небольшие красочные пейзажи вишерского севера, выполненные маслом. Эник Константинович, как и старший брат, с детства был склонен к художественному творчеству. А в колонии получил квалификацию резчика по кости. Мать и сын встретились в августе 1945 года в Красновишерске.

Жизнь старшего брата Арво сложилась благополучно, если так вообще можно сказать — ведь он никогда больше не увидел матери. Он жил в Италии и Швеции. Был рабочим и администратором отеля. Эник Константинович показывал мне шведскую газету, где целая полоса посвящена Арво: две фотографии элегантного мужчины, а рядом перечисляются языки, которыми он владеет: финский, русский, итальянский, немецкий… Всего тринадцать.

После войны Арво начал поиски своей семьи и нашел ее в 1956 году. Десять лет они переписывались. И через месяц после того, как советские власти не разрешили матери выехать на свидание с сыном, Сара Петровна Коломайнен, не выдержав потрясения, умерла. И мужа отняли, и сына, и жизнь…

Мне казалось, что этот человек никогда не позволял себе рассказать все — он всегда останавливался у какой-то невидимой черты и замолкал. Я догадался, что это за черта. Это запретная зона сердца, за которой человек остается один, как кедр на велсовской скале, наедине со Вселенной, прямо напротив красной звезды.

В прихожей квартиры Финнэ я обратил внимание на флажок с разноцветным крестообразным символом.

— Это флаг Ингерманландии, — пояснил он, — я привез его со встречи финнов, живущих там до сих пор, и тех, что разбросаны по всему свету…

Разбросаны — как по белой бумаге генеалогического древа семьи Эника Константиновича Финнэ, земляка Василия Зеленина, — по двум точкам на земном шаре: Петербургу и Перми Великой.

Когда городские гости поднялись в небо и быстро исчезли, оттуда появились другие — не менее многочисленные. То ли на объедья, разбросанные по территории у кострищ, то ли в порядке мистического предзнаменования к кордону слетелось большое количество птиц. Особенно нагло вел себя один хищник: подпускал Василия на три метра или ходил вокруг него, когда тот убирал граблями мусор, оставленный залетной компанией. Птица раскидывала крылья, что-то кричала и, взлетая, проносилась над его головой, едва не задевая когтями волосы.

На кордоне имелась оставленная каким-то орнитологом сеть, и Василий мог бы без особых усилий поймать птицу, но вместо этого вел с ней пространные разговоры о жизни и был уверен, что сокол все понимает. Ни подранком, ни больным хищник не выглядел. Дома Василий достал книгу — определитель птиц и выяснил, что на территории появился сокол-балобан, крупный, не менее сапсана. Может быть, он прилетел на запах шашлыков? Тоже птица, видать, важная…

В ту августовскую ночь Василий не спал — не мог заснуть. Во время последней вечерней связи из конторы сообщили, что завтра прилетит борт с операми, которые будут искать пулю на месте преступления. Зеленин вспомнил, что есть такая пермяцкая сказка «Пера-богатырь». Наверно, это про первого опера Перми Великой. Да чего там, имя так называемого великана Полюда принадлежало новгородскому воину и означало «ходить по людям» — дань собирать то есть: мытарь, баскак, налоговый инспектор. А мы: богатырь! И наконец, жертвоприношения Ойке-Чахль. Какая дань — кровавая! Взятка высшему должностному лицу. Василий смотрел в окно, в сторону высоко взметнувшихся двух совершенно голых, стальных вершин Хусь-Ойки, двух гольцовых вершин, напоминавших женскую грудь невиданной красоты и величины — все-таки тысяча триста пятьдесят метров над уровнем моря. Эта женская грудь, гладкая, полная крови, принадлежала жене и помощнице главного бога.

«Нет, — почувствовал Василий, глядя в августовскую ночь, — это не за пулей, это по мою душу». Во рту было сухо и горько.

Потом он лежал в постели с закрытыми глазами и в сотый раз прокручивал в башке черную виниловую пластинку: «Что-то мне показалось, что-то мне показалось, что все это за мной, и мой ордер подписан, и рука трибунала виска мне касалась, и мой труп увозили в пакгаузы крысам…»

Стихи Евгения Рейна он прочитал лет десять назад в журнале «Новый мир». Прочитал, ни строчки не запомнил, а тут проявилась в памяти целая строфа — надо же…

И еще чудо: высоко и кратко, будто молния, сверкнул воздух. Это лопнула струна на гитаре. Светлана проснулась, но ненадолго. Василию не хотелось омрачать последние, как считал, часы, которые они проведут в этой жизни вместе. Поэтому он ничего не сказал любимой женщине о своих беспощадных арестантских предчувствиях.

— На тебя никто не подумает! — успокаивала Гаевская мужа последние дни. Дипломированная оптимистка.