Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 78

В то лето Олега взяли в качестве рабсилы братья из Закарпатья в Гремячинск, откуда он вскоре сбежал.

А в тот вечер он допивал шабашные деньги в пивном стеклянном чепке, что неподалеку от Перми II. На следующий день волхвы прогнозировали похмелье без пива и рыбы, поскольку в кармане оставалась сигаретная мелочь. А вокруг — никого, ничего, ни дома, ни родителей, которые неожиданно умерли в один год. («Желтеет лист на глянцевитой луже, как высохшее сердце на ладони», — написал он тогда свое единственное в жизни стихотворение).

Он стоял в чепке — вспомните: Пирует с дружиною вещий Олег при звоне веселом стакана… Вот-вот, а потом наступил черный провал. Шел 1983 год.

Олег так и говорит: «Я виктимная личность, за мной тянутся следы несчастий и преступлений». Правда, надо добавить — чужих преступлений.

Очнулся он на заднем сиденье «Жигулей», за рулем — человек с кавказской внешностью, говорящий почти без акцента и называющий Олега по имени. Справа лежала какая-то куча тряпья. «Как я сюда попал?» — «Ты сказал вчера, что нет денег, я предложил тебе подзаработать, ты согласился, на один месяц. Голова болит?» — и водитель достал из бардачка бутылку водки. «И мне!» — неожиданно раздался сиплый голос, а затем из кучи тряпья вылезла скрюченная рука.

Машина двигалась в сторону Оханска. В тех местах, как выяснилось позднее, обосновалось несколько строительных групп чеченцев, освоивших практику сколачивания рабских бригад из пермских бичей. Чеченцы подряжались выполнить объем работ, значительно превосходивший собственные возможности. А потом совершали набеги на привокзальные места.

Жили во времянке, оборудованной сварной железной печкой. Баланда, хлеб и работа в течение всего светового летнего дня. Вручную мешали в больших чанах бетон, заливали им полы будущего овощехранилища, таскали камень, кирпич и гипсоблоки. При появлении людей в милицейской форме прятались в лесу, в ближайшем кустарнике, как приказывали братья-чеченцы Мамед, Магомед и Муса.

Механизм рабства основывался на том, что бригада формировалась из полукриминальных элементов или бичей, людей без прописки, которым грозила статья за бродяжничество. «Хлебайте эту баланду, если не хотите тюремной», — предупреждали рабовладельцы. Таким образом люди оказывались в безысходной ситуации. «Убежать было невозможно — ни денег, ни документов. И надзирающий чеченский глаз».

— Ты доволен, что Чечню разбомбили?

— Кого? Разбомбили, да не тех, а те, что поумнее, давно расползлись по России.

Отпустили Олега не через месяц, а через полтора. И за эти железобетонные работы он получил в десять раз меньше обещанного — тридцать еще советских рублей. А из Перми привезли другого.

Конечно, мы не рабы — рабы не мы, а другие — люди, пережившие смерть родных, потерю жилплощади или документов, стресс, вызванный сокрушительной утратой иллюзий, тяжелую болезнь, а может, и хуже — близкое знакомство с тюрьмой или казармой.

Но разве не сами они выбрали дорогу? Свободу от семьи, прописки, работы, начальства, денег? Как писал Галич: «Я выбираю свободу — пускай груба и ряба, а вы — валяйте, по капле „выдавливайте раба“! По капле и есть по капле — пользительно и хитро, по капле — это на Капри…»

Кстати, о писателе, жившем на этом острове. В бессмертной пьесе «На дне. Почти по Горькому» имелась еще одна замечательная фраза: «Человек — это звучит горько!»

Наши домохозяйки называют таких людей бесхарактерными, на цивилизованном Западе — социально незащищенными, я бы добавил — лично беззащитными.

…На холме, у брега Днепра, лежат благородные кости. Только не Днепра, а его притока — Припяти. Неподалеку от последней столицы князя Олега.

Это был самый долгий срок пребывания союзного военкоматовского призыва в тридцатикилометровом «кольце окружения» — последний срок, четырехмесячный.

Каждое утро Олег Николаевич шел по бетонной дороге к четвертому блоку ЧАЭС. Через километр он подходил к контрольно-пропускному пункту, рядом с которым стояло уцелевшее здание с надписью: «Мы придем к победе коммунистического труда!»

Вот и пришли — в касках, в робах и в респираторах, лепестках так называемых, марлевых намордниках.

В отстойнике, одном из самых чистых мест станции, командир, точнее, бригадир давал каждому задание. Делали всё: мыли полы, пробивали стены, укладывали клеть из гнилых шпал, которая поддерживала треснувший саркофаг. И конечно, был бетон, опять бетон — как у чеченцев! Только теперь в полиэтиленовых мешках. От этого бетон легче не стал.

Во время очередного кратковременного пребывания в одном спецприемнике наш герой услышал легенду о местном начальнике, майоре милиции, кавказце по национальности, который создал целую систему работорговли. Майор принимал заказы от своих земляков, а потом проводил в своем «пансионате» психологическую работу с клиентами, попавшими с уголовной мелочевкой, — бичами: «Хочешь свободу?» И продавал в рабство целыми бригадами. Ну, конечно, это легенда, ведь мы были и остаемся самыми свободными людьми в мире. Особенно Олег Николаевич.

Последний чернобыльский призыв будто забыли, будто решили оставить в саркофаге навсегда. В ответ на забастовки и письма приехал какой-то генерал-лейтенант, собрал всех в клубе и заявил: «Мы тут решили дать вам дембельский аккорд».

Дезактиваторщиков моют дожди, засыпает их пыль, и ветер волнует над ними ковыль, а этот одно что «аккорд»! Зал по-мужски хохотнул и стал рядами выходить вон. «Это что за штатские штучки?!» — продемонстрировал генерал свой бас. «А пошел-ка ты на хуй!» — с удовольствием ответили из зала.

У Олега началось замутнение хрусталика одного глаза. Тело изошло коричневыми пятнами. «Теперь косточки к непогоде болят». Давление прыгает — вегето-сосудистая дистония смешанного типа. Но разве официально зарегистрированное количество полученных бэров, биологических эквивалентов рентгена, может отразить всю глубину угнетенного состояния психики? Когда человек находится на таком уровне, где «мой каприз, мой субъективный фактор и вектор» не играют роли.

Вероятно, Пушкин был очарован мыслью о фатальности существования личности. Или хотел сказать другое: человек, предоставивший себя Судьбе, обречен. Недаром князь так возмущался: Кудесник, ты лживый, безумный старик! Он верил ему. Он верил волхвам, которые подсовывали рыбу в пивном чепке у Перми II. Он предал коня — свой каприз, свою волю. Поэтому и очнулся в чеченском жигуленке.

«Но жить — обязательно значит выйти за пределы самого себя в то абсолютное вовне, которое и есть среда, мир; это значит постоянно, непрестанно сталкиваться и противостоять всему, что этот мир составляет: минералам, растениям, животным, другим людям… Это неизбежно… Я должен проделать этот путь в одиночку» — так писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, умерший в год рождения Олега Николаевича Гостюхина.

Конечно, каждый человек виноват в своих бедах, но моральное право говорить это имеет только он сам, лично.

В паспорте нашего князя отмечена только та самая «зона отчуждения», тогда как он работал непосредственно на самом четвертом чернобыльском блоке. На запрос Ленинского райвоенкомата Перми из Киева ответили, что данных по рядовому и сержантскому составу не имеют.

Если вспомнить слова Махатмы Ганди о том, что «цивилизация начинается с ограничения личных потребностей», то можно сказать: Олег Николаевич — один из самых цивилизованных людей в Перми. Не был замечен в чтении только одних книг — по диетологии. Имеет читательские билеты Пушкинки и Горьковки. Не имеет ни угла, ни работы.

— Я бы, конечно, мог сходить и проголосовать нынче за президента, — заметил он с усмешкой, — но мне как-то совестно стало, ведь я не налогоплательщик.

— Сегодня нет работы, но и рабства нет тоже, — попытался отстоять я демократические завоевания.

— Конечно, — сразу согласился он, — подъезжай к центру занятости и бери хоть роту, по любой цене.

Говорят, во времена древнегреческой демократии рабы не чувствовали ущербности собственного статуса. И к нашему полиэтиленовому мешку с бетоном приклеили фирменную этикетку. Поэтому остается только одно утешение: мы — самые свободные люди в мире, поскольку лишь свободный человек может понять, что живет в V веке до нашей эры, в древнегреческом государстве, в эпоху расцвета демократического строя.