Внеклассное чтение. Том 1 - Акунин Борис. Страница 36

А ведь было это уже, было. Точно так же жался Митя к пыльной стенке, и тянулась к нему рука, но тогда было ох как страшно, а сейчас ничего, пустяки. И пришло Митридату на ум философское суждение, хоть записывай на пользу потомству: умный человек не пугается одного и того же дважды.

Он подпихнул беглый башмачок навстречу руке, но вышел казус – та как раз и сама проявила решительность, сунулась под сиденье глубже. Ну и наткнулась на Митины пальцы.

Дальше ясно: визг, крик.

И ноги, и рука из Митиного обзора исчезли.

Надо было поспешать, пока она своих запятных не кликнула.

Закряхтев, он выполз из укрытия, поднялся на четвереньки. Уж и фраза была готова, весьма разумная и учтивая: «Сударыня, не трепещите – воззрите, сколь я мал. Я сам вас трепещу и уповаю единственно на ваше милосердие».

А только застряли слова в горле. На сиденье, подобрав ноги, прижав к груди руки, вытаращив и без того огромные глаза, сидела Павлина Аникитишна Хавронская – та самая особа, из-за которой, если восстановить логическую цепь, и начались все Митины злосчастья.

Вблизи она оказалась ещё красивей, хотя, казалось бы, красивей уж и некуда. Но только вот так, в упор, можно было увидеть голубую жилку на шее, персиковый пушок на щеках и славную родинку повыше розовой губки.

Узрев перед собой весьма небольшого мальчишечку, графиня кричать сразу перестала.

– Это ты там сидел? – спросила она дрожащим голосом. – Или там ещё кто?

Дар слова, вспугнутый неожиданностью, ещё не вернулся к Митридату, и он лишь помотал головой.

– Да ты совсем малютка, – сказала прекрасная Павлина Аникитишна, окончательно успокоившись. – Ты как туда попал?

Ответить на этот вопрос коротко не представлялось возможным, и Митя заколебался: с чего уместней начать?

– Маленький какой. Говорить-то умеешь?

Он кивнул, подумав: наверное, лучше вначале объяснить про наряд мужичка-лесовичка.

– Деточка, малявочка, глазоньки-то какие ясные. А ну не бойся, тётенька добрая, не обидит. Кой тебе годик, знаешь? А звать тебя как? Ну уж это-то знаешь, вон какие мы больсие. Больсие-пребольсие. Замёрз? Иди сюда, иди.

Женщина она, похоже, и вправду была добрая, жалостливая. Погладила Митридата по голове, обняла, в лоб поцеловала.

Будучи прижат к упругой, тёплой груди, он вдруг подумал: а ведь если б я ей стал по-взрослому говорить, она бы меня этак вот голубить не стала.

И явилось Мите в сей момент озарение.

Отчего все его беды, отчего несчастья? Оттого что разумен и учен не по годам, затеял рядиться со взрослыми по их взрослым правилам. Если б не умничал, проживал в соответствии со своими летами, то обретался бы ныне в отчем доме и – горя б не знал. Какой из сего вывод? А такой, почтённые господа, что неразумным дитятей быть проще, выгодней и намного безопаснее.

И когда графиня повторила свой вопрос:

– Ну, как нас зовут? Припомнил?

Он сказал, нарочно присюсюкивая по-младенчески:

– Митюса.

Был вознаграждён новыми поцелуями.

– Вот молодец, вот умничка! А годик нам какой?

Решил один убавить, для верности. Показал растопыренную пятерню.

– Пять годочков? – восхитилась красавица. – Ай, какие мы больсюсие! И всё-то мы знаем! А тятенька-маменька где?

С ответом на этом вопрос было труднее. Митя наморщил лоб, соображая, как лучше сказать.

Павлина Аникитишна соболезнующе вздохнула:

– Ишь, лобик насупил. Бедненький сиротинушка. А с кем жил? С бабусенькой?

Митя кивнул.

– Где ж она, твоя бабусенька?

Сказать, что ли: «В Зимнем дворце», засомневался Митя.

Не стоит. Во-первых, не поверит. А во-вторых, сейчас, пожалуй, чем далее от Зимнего дворца, тем здоровее.

Госпожа Хавронская – женщина добросердечная, малютку на мороз не выгонит. Переждать бы у неё хоть малое время, собраться с мыслями.

Она опять истолковала его молчание по-своему:

– Ой, померла, что ли? Рыбанька мой сладенький. – И на Митину макушку, где белая прядка, упала большая слеза. Хорошо графиня в полумраке седины не приметила, а то вовсе бы разрыдалась от сострадательности сердца.

– У тебя есть кто-нибудь, Митюшенька? – спросила Павлина Аникитишна пригорюнясь.

Он помотал головой.

– И у меня никого, – грустно сказала она. – Это ничего. Сначала трудно, но после обвыкаешься. А ты не горюй, я тебя с собой возьму.

– Куда?

– В Москву. Поедешь?

Не может быть! Какая небывалая, невероятная удача! Попасть в Москву, а оттуда домой, к папеньке и маменьке! Воистину то был перст судьбы, которой наконец прискучили гонения на маленького Митридата, и она решила объявить ему полное помилование.

– Не знаешь, что такое Москва? Это большой-пребольшой город, ещё больше Петербурга. И лучше. Там люди проще, добрее. Снегу много, все на санках ездят, с ледяных горок катаются. Поедешь со мной в Москву?

– Поеду.

– «Поеду», – повторила красавица тоненьким голоском и ласково улыбнулась. – Вот и славно. У меня там дядя живёт. А вместе ехать много веселей. – Тут она вздохнула, куда как невесело. – Я, Митенька, наскоро собралась. Можно сказать, вовсе не собиралась. Еду в чем на балу была.

Он увидел, что так оно и есть. Под распахнутой собольей шубой белело маскарадное платье, а из-под капора свисали длинные русалочьи волосы, в которых все ещё зеленели кувшинки.

– Зачем насколо? – осторожно поинтересовался Митридат. – А взять валенотьки, иглуськи?

– «Игрушки», – грустно усмехнулась она. – Тут, сладенький мой, самой бы игрушкой не стать. – И прибавила уж не Мите, а себе. – Ничего, Платон Александрович, милости прошу. Пожалуйте, гостьюшка дорогой. Птичка улетела. И шпионам вашим невдомёк, куда.

Так-так. Из сей реплики можно было заключить, что светлейший князь и без Митридата нашёл средство сообщить предмету обожания о своём плане явиться к ней нынче же ночью вопреки любым стенам и замкам. Вот Хавронская и решила бежать прямо с маскарада, даже не заехала домой, где у Фаворита наверняка подкупленные соглядатаи.

– Ничего. – Павлина Аникитишна усадила Митю рядом, обняла за плечо. – Покатимся с тобой, как Колобок. Через поля, через леса. Никто нас не догонит. Знаешь сказку про Колобка? Нет? Ну, слушай.

Что ж, от такой богини можно было и повесть про Колобка стерпеть.

Мчали без остановки полночи, до самой Любани. Митя послушал и про Колобка, и про Серого Волка, и про Бову-королевича. Под ласковый, неспешный голос рассказчицы отлично размышлялось. О превратностях судьбы и о том, насколько женщины лучше мужчин.

Голову он положил на мягкие графинины колени, шёлковые пальцы перебирали ему волосы. Подумалось с отрадным злорадством: князь Pуров поди тоже хотел бы этак понежиться, никаких денег бы не пожалел, а только кукиш ему, хоть он и всемогущий Фаворит.

На почтовой станции в дворянский нумер осовевшего Митю снёс на руках лакей Левонтий. Потом Левонтий с другим лакеем, Фомой, и кучером Тоуко пошли отогреваться водкой, а Митя помог графине раздеться (горничной-то у неё не было). Она его тоже раздела, и они, крепко обнявшись, проспали до рассвета на скрипучей кровати. Хоть ложе было жёстким, а минувший день ужасным, сон Митридату приснился хороший, про Золотой Век. Будто бы наука овладела искусством сотворения полноценного гомункула и надобность в грубой половине человечества отпала. Мужчины все повывелись, и по зелёным лугам бродят украшенные венками женщины и девы в белых хитонах. Нет более ни войн, ни разбоя, ни мордобития. К женщинам ластятся лани и жирафы, ибо никто на диких зверей не охотится, а коровы смотрят без грусти, потому что никто их в бойнях не режет. Известно ведь, что женщины не большие любительницы мяса, им милей овощи, травы, плоды.

Утром Павлина усадила Митю на малый чугунок и сама присела рядом, на чугунок побольше. Залившись краской, Митридат отвернулся и от смущения не смог откликнуться на зов природы. Графиня же звонко журчала, одновременно успевая вычёсывать из волос остатние кувшинки, глядеться в зеркальце и приговаривать: