Страж ее сердца (СИ) - Штерн Оливия. Страница 24

— Нет, ниат Эльдор. Спасибо. Ничего не нужно. Вы и без того так много сделали для Тиберика… и для меня…

— Надеюсь, ты не думаешь, что я просто избавился от него, потому что он мне мешал.

— Нет, что вы, ниат Эльдор. Я понимаю, что Тиберику все равно нужно было в школу. И потом, это нападение…

Она умолкла и покачала головой.

— Да, ночной визит интересен, с какой стороны ни глянь, — согласился Мариус, рассеянно посматривая по сторонам.

Они находились в квартале Эрифреи, следующем за Королевской площадью. Здесь было полным-полно фешенебельных ресторанов с открытыми террасами. Мариус заприметил свободный столик и потянул Алайну туда. Она, словно почувствовала неладное, начала упираться, пришлось шикнуть — сразу обмякла, покорно засеменила следом.

— Не надо, — пискнула едва слышно.

— Почему? Я проголодался. Или ты хочешь рядом постоять, м? Шляпку свою можешь не снимать, я не заставляю.

В итоге он, как и подобает ниату с должным воспитанием и образованием, отодвинул стул и помог Алайне Ритц на нем расположиться. Сам же уселся напротив и взял меню.

— Выбери, что будешь.

Она вздрогнула, кивнула и вяло взялась за свою папку.

— Ты ведь читать умеешь? — на всякий случай уточнил Мариус, и получил в ответ еще один горестный кивок.

Откинувшись на спинку добротного стула, он выбрал себе свиную отбивную, овощи с дымком, салат. К этому времени рядом со столиком уже стоял официант, и Мариус продиктовал заказ.

— Ты выбрала? — спросил он Алайну, замершую с меню в руках.

— Да, — она вздрогнула чуть заметно, — мне, пожалуйста, кофе.

У Мариуса появилось стойкое желание ее придушить. А еще лучше — даже не придушить, нет. Отшлепать. По упругой маленькой заднице.

— Ниате то же, что и мне, — жестко сказал он, — и еще песочное пирожное со взбитыми сливками, к кофе.

И с треском захлопнул меню. А когда официант отошел, процедил:

— Ты решила меня выбесить?

— Нет, что вы, — кажется, она вздохнула, — здесь все так дорого.

— Но если я сюда зашел, то, наверное, осознаю, сколько все будет стоить, м?

Алайна помолчала. А потом вдруг спросила:

— Зачем мы здесь, ниат Эльдор? Зачем все это?

— Я не могу поесть?

— Меня… меня вы зачем сюда привели? Неужели вы не понимаете, как это все… больно, осознавать, что больше никогда всего этого не будет? Это все равно, что дразнить голодного щенка. Вам это нравится?

— Хорошо, — он пожал плечами, — в следующий раз я буду обедать, а ты постоишь рядом с входом. А так-то… Я хотел с тобой поговорить.

— О чем? Вам же не о чем со мной разговаривать.

"Еще и язвит", — он невольно усмехнулся.

— Расскажи о себе. Я хочу знать, кто живет в моем доме и почему среди ночи ко мне приходит крагх.

— Я не знаю, — тихо ответила она и передернула плечами, — мне не верится, что он приходил именно за мной. Мне кажется, здесь какая-то ошибка.

В это время принесли заказ, и Мариус молча дожидался, пока официант уберется восвояси. Алайна сидела на стуле прямо, положив руки на краешек стола, и Мариус с удивлением подумал о том, что у нее красивые руки. Тонкие длинные пальцы, узкие ладони. На таких пальцах недурственно смотрелось бы колечко, допустим, с раухтопазом.

— Ты знала о том, что приемный ребенок? — спросил он, когда они остались одни, — бери, ешь, и рассказывай.

Он поймал себя на том, что завороженно наблюдает за движениями ее рук, за тем, как аккуратно взяла нож и вилку, как отрезала кусочек отбивной и положила в рот. Элегантно, словно ниата из самых верхов.

— Да, приор Эльдор. Конечно, знала. Мне об этом сказали, когда мне было лет шестнадцать. Я тогда все спрашивала, почему не похожа ни на маму, ни на отца. Отец был светловолосым, мама — тоже. Ну, как Тиб. И голубоглазые. А я совсем другая.

— Хорошо, — он кивнул и отдал должное прекрасной сочной отбивной. Мясо так и таяло на языке.

— Тебе что-нибудь известно о том, кем были твои настоящие родители?

— Нет, — голос звучал удрученно, — но я не уверена, что хотела бы о них знать. Почему я должна желать что-либо узнавать о женщине, которая меня выбросила? Крошечного младенца, просто оставила на пороге у чужих людей?

— Тебе неизвестно, что ее побудило к этому, — возразил Мариус, — хотя я бы тоже такого не одобрил. Ну и ты, судя по всему, из другого теста. Тиба не бросила, хотя он был обузой для тебя.

— Как я могла его бросить? Я его люблю. Я помню, когда он родился, был таким крошечным, сморщенным, и даже не мог разжать кулачки. И глазки сизые были, и на голове пушок.

— Детей любишь? — невольно спросил Мариус. И укололо больно под сердцем. У него тоже мог бы быть ребенок, если бы Ровена дала ему родиться.

— Люблю, — ответила Алайна, — но не всех, ниат Эльдор. Тиберика люблю. И своих, наверное, любила бы. Очень. Никогда бы не бросила.

— Почему — любила бы? Разве ты не можешь иметь детей?

— Потому что я двуликая, а двуликим такое счастье, как семья, не положено.

— Но, в общем, печать на лице не мешает тебе родить ребенка?

Мариус пожалел, что за вуалью не видит выражения ее лица. А хотелось бы.

— Не мешает, — медленно проговорила Алайна, — но вы не понимаете. Мне всегда хотелось семью, настоящую, любящую. И у детей должен быть отец. А теперь всего этого у меня никогда не будет.

— Не делай преждевременных выводов, — буркнул Мариус.

— Разве они преждевременные? — спросила Алайна с такой болью в голосе, что ему вдруг захотелось рассказать ей все — и про Фредерика, и про собственные сомнения. Про то, как ноги проваливаются в трясину, и вера в непогрешимость Магистра потеряна…

Но рассказать — значило, прежде всего, подвергнуть опасности. Которой, как ни крути, и без того хватает.

— Никто не знает, что будет завтра, — отстраненно ответил он, — может случиться все что угодно… и с кем угодно. И то, что сейчас ты двуликая и находишься за пределами нашего общества, вовсе не говорит о том, что так будет всегда.

— Я знаю, что за Пеленой печати не будет, — вдруг сказала Алайна, — иногда я думаю… что могла бы уйти туда. Теперь, когда Тиберик не один.

— Снова пытаешься удрать? — Мариус вздернул бровь, — трусишь?

— Нет, — она выпрямилась, — я не боюсь. Но понимаю, что мне здесь не место, ниат Эльдор. И никогда места не будет.

— Ну, хорошо, — отбивная закончилась, Мариус отставил тарелку, — расскажи еще о себе.

Молчание. Затем:

— Что я могу вам рассказать, ниат Эльдор? Вам это не будет интересно.

— Возможно, ты не права. Расскажи, чем ты занималась, когда жила у родителей. Возможно, у тебя был жених? Ведь был же? Что любила, что — нет? Как я уже сказал, я должен понимать, кто живет в моем доме.

Сложно разговаривать с человеком, у которого на виду только губы и подбородок. Не понять, что в глазах — боль, ненависть, презрение? Ему бы очень, очень хотелось знать, что чувствует двуликая, сидящая напротив. Но не сдергивать же шляпку с вуалью?

— Я помогала им, — глухо сказала Алайна, и губы задрожали, — я помогала переплетать книги, украшала переплеты для дорогих изданий. Я рисовала иллюстрации. Я вышивала. Я реставрировала пострадавшие старые книги, копировала страницы. Я… я думала о том, что когда-нибудь у меня будет семья, такая же дружная, как наша. И вот.

— Слишком себя жалеешь, — Мариус смял салфетку, — посмотри на меня. Я тоже потерял все. У меня были отец, мать, два брата и сестра. До сих пор помню ее розовые шелковые платьица, и атласные ленты в косичках. А потом мы отправились на пикник, но шел дождь, и поэтому свернули в придорожную таверну. Там, в обеденном зале, никого толком не было. Так, молодой парнишка в углу сидел. Мы пили чай, когда в зал, вынося дверь, ввалились два мужика, вроде как пьяные. Их искорежило вмиг, они перестали быть людьми. И я успел тогда спрятаться. Сидел под столом и слышал… все это. Видел, как сверху на пол падают капли крови. Мне повезло в каком-то смысле, Надзор засек активность Пелены. Но я видел, что осталось от моих братьев. И от сестры.