Внеклассное чтение. Том 2 - Акунин Борис. Страница 31

– Я… я должен посоветоваться со своими друзьями…

– Лучше станьте нашим другом, и тогда Москва будет принадлежать вам. Город нуждается в твёрдой, но просвещённой руке. Так что?

Давыд Петрович молчал.

Не устоит, перекинется, боялся Митридат.

У него за спиной, в камине, громко стрельнуло, и Митя непроизвольно дёрнулся.

Ох!

Экран качнулся, грохнулся на пол, и взорам обернувшихся политиков предстал малый отрок с выпученными от ужаса глазами.

– Impossibile! – пробормотал Метастазио. – Откуда он здесь?

Стало быть, про Данилу побеждённый Пикин ему рассказал, а про Митридата нет. Получается, что капитан-поручик не вовсе пропащий?

– Это Митюша, воспитанник племянницы, – успокоил петербуржца хозяин. – Он совсем ещё дитя, не тревожьтесь. Затеялся в прятки играть. Ступай, душа моя, побегай в ином месте. Видишь, мы с этим господином…

Итальянец проворно вскочил, двинулся к Мите.

– А-а!!!

Захлебнувшись криком, рыцарь Митридат припустил вдоль стены, пулей вылетел за дверь.

Сам не помнил, как пробежал длинной анфиладой. Ворвался в библиотеку с воплем:

– Данила! Он меня видел!

Фондорин и Павлина, сидевшие на канапе бок о бок, оглянулись.

– Кто? – рассеянно спросил Данила, и вид у него был такой, будто он не сразу узнал своего юного друга.

– Метастазио! Он хотел меня схватить! Он такой, он не отступится! И князь Давыд Петровича оплёл, интриган! Mon Dieu, je suis perdu! [4].

Графиня пронзительно завизжала, испуганно глядя на Митридата.

Он хотел приблизиться к ней, но она заверещала ещё пуще, замахала руками.

– Минуту, друг мой! – сказал ему Данила. – Это истерика. Ваше неожиданное красноречие напугало Павлину Аникитишну. Сейчас, сейчас. Есть одно средство…

Он звонко шлёпнул графиню по щеке, и она тут же смолкла, ошеломлённо глядя уже не на Митю, а на обидчика. Её ротик задрожал, но прежде, чем из него исторгся новый вопль, Данила наклонился и поцеловал – сначала ушибленное место, а затем и губы, лишив их возможности производить дальнейший шум.

Средство, действительно, оказалось удачным. Рука графини немного пометалась в воздухе, потом опустилась Даниле на плечо и осталась там.

– Ну вот, – сказал он, высвобождаясь (причём не без усилия, потому что к первой ручке, обхватившей его за плечи, присоединилась вторая). – А теперь, Павлина Аникитишна, я всё вам объясню.

И объяснил – доходчиво и недлинно: и про необычайные Митридатовы способности, и про его деликатность, понудившую образованного отрока прикидываться младенцем. Рассказал и о Митином петербуржском взлёте, и о вынужденном бегстве. Не стал лишь касаться истории с ядом, сказав только:

– По случайности Дмитрий стал очевидцем одной каверзы, затеянной Фаворитовым секретарём. Подробностей, ma chere amie, вам лучше не ведать, ибо в подобных делах осведомлённость бывает губительной. Вам довольно знать, что Метастазио намерен во что бы то ни стало истребить опасного свидетеля. И Дмитрий прав: этот господин ни перед чем не остановится. Судя по тому, что он назвал меня мертвецом, – Данила невесело усмехнулся, – на меня у славного итальянца тоже имеются виды. Если так, то защитить мальчика будет некому. Нужно бежать из Москвы, другого выхода я не вижу.

– Да, едем в Утешительное, к папеньке! – воскликнул Митя. – Это всего двадцать пять вёрст!

И сам понял, что сморозил детскость. Что может папенька против всемогущего Фаворита?

Павлина закрыла лицо ладонями, посидела так некое время. Митя думал, плачет. Но когда она отняла руки, глаза были сухими.

– Видно, делать нечего, – сказала она тихо, словно себе самой. – Иначе никак… – Тряхнула завитыми локонами и дальше говорила печально, но спокойно, даже уверен но. – Не поминайте злым словом, Данила Ларионович. И плохо не думайте. Изопью чашу до донышка. Видно, такая судьба. Но и цену назначу. Чтоб ни волос не упал – ни с вашей головы, ни с Митюшиной.

Фондорин как закричит:

– Мне такого выручательства не надобно! Да я лучше жизни лишусь!

– А заодно и ребёнка погубите, да не простого, а вон какого? – покачала головой она, и Данила осёкся. – Ах, сердечный мой друг, я чаяла по-иному, да не захотел Господь… Только не думайте, что я распутная.

– Вы святая, – прошептал Фондорин. По его лицу текли слезы, и он их не вытирал.

– Нет, я не святая, – вроде как даже обиделась Павлина. – И я вам это намерена доказать, сей же час. Чего теперь жеманничать? Не для него же беречься…

Она не договорила, взглянула на Митю.

– Митюшенька, кутенька… – Смутилась, поправилась. – Дмитрий, дружочек, оставь нас, пожалуйста, с Данилой Ларионовичем. Нам нужно поговорить.

Ага, оставь. А куда идти-то? Назад, к Еремею Умбертовичу? Только о себе думают!

Митя вышел из библиотеки, притворил дверь.

Лакей гасил свечи в стенных канделябрах, оставлял гореть по одной. Потом вышел в соседнюю комнату, дверь затворил. Такое, видно, в доме было заведение – к ночи двери в анфиладе прикрывать. Должно быть, из-за ночных сквозняков, предположил Митя.

Пристроился к лакею, переходил за ним из залы в залу. При живом человеке всё покойней.

В столовой, где сходились поперечные анфилады, повстречали другого лакея, который о визите Метастазио объявлял.

– Что тот господин? – боязливо спросил Митя. – Всё в салоне?

– Уехали, – ответил служитель. Как гора с плеч свалилась! Дальше пошёл уже без опаски. Надо было на Давыда Петровича посмотреть – что он?

Князь сидел в салоне один, пристально смотрел на огонь.

Свечи на столе были загашены, но зато под потолком сияла огромная люстра – свечей, пожалуй, на сто, и от этого в комнате сделалось светло, нестрашно.

– А-а, ты, – рассеянно взглянул на мальчика Долгорукой. – Напугался чужого? Он с тобой только поздороваться хотел, он не злой вовсе. Расспрашивал про тебя, понравился ты ему. Ну иди сюда, иди.

Взял Митю за плечи, ласково улыбнулся.

– Как Павлиночка тебя любит, будто родного сыночка. И то, вон ты какой славный. А хочешь в большом пребольшом доме жить, много больше моего? У тебя там всё будет: и игрушки, какие пожелаешь, и настоящие лошадки. А захочешь – даже живой слон. Знаешь, что такое слон? Здоровущая такая свинья, с карету вышиной, вот с такими ушами, с длиннющим пятаком. – Он смешно оттопырил уши, потом потянул себя за нос. – Как затрубит: у-у-у! Хочешь такого?

– Да, я видел слона, его по Миллионной улице водили, – сказал Митя обыкновенными словами, без младенчества. Чего теперь таиться?

Но князь перемены в речи отрока не заметил – был сосредоточен на другом.

– Ну вот и умник, всё знаешь. Ежели тебя Павлиночка спросит (а она может, потому что у женщин это бывает, о важном у дитяти спрашивать): «Скажи, Митюша, менять мне свою жизнь иль нет?» Или, к примеру:

«Ехать мне к одному человеку или не ехать?» Ты ей обязательно ответь: менять, мол, и ехать. Обещаешь?

«Зря распинаетесь, сударь. Без вас уже решилось», – хотел сказать ему на это Митридат, но не стал. Пусть не радуется раньше времени.

– Обещай, будь золотой мальчик. – Князь погладил его по стриженой голове. – Э, братец. Гляди: макушку мелом запачкал. Дай потру.

Полез в карман за платком, а Митя ему:

– Не трудитесь, ваше сиятельство. Это не мел, а седина, изъян природной пигментации.

Нарочно выразился позаковыристей, чтоб у Давыда Петровича отвисла челюсть.

Ждал эффекта, но все же не столь сильного. Челюсть у Долгорукого не только отвисла, но ещё и задрожала. Мало того – губернатор вскочил с кресла и попятился, да ещё залепетал околесицу:

– Нет! Невозможно! Нет! Почему именно я? Я не смогу… Но долг…

Пожалуй, изумление было чрезмерным. Митя уставился на остолбеневшего князя и вдруг почувствовал, как по коже пробегает ознобная жуть.

Этот особенный взгляд, исполненный ужаса и отвращения, он уже видел, причём дважды: в новгородской гостинице и в Солнцеграде.