Внеклассное чтение. Том 2 - Акунин Борис. Страница 54

Самсон просто повизгивал, даже не пытаясь сказать что-либо членораздельное.

Данила нёс чушь:

– Знак свыше… Ещё разок, всего разок… Спасибо, Разум! Ах, теперь и умереть… Какое счастье! Какое несчастье!

Одна Павлина говорила дело, но остальные двое ей мешали – то старого надо было целовать, то малого.

– Полночи металась, сон не шёл… Чувствую – не могу! Грех, а не могу! Лучше в петлю… Бросилась к вам, Данила Ларионович, а вас нет! Слуги говорят, ещё вечером уехали, с какими-то ярыжками, на тройке. Догадалась – в Утешительное, больше некуда… Велела запрягать! Дорогой всё обдумала, всё решила! Боялась только, не найду. Слава Богу, нашла! Чего мы так напугались? Кого? Платона Зурова, его итальяшку вихлястого? Пустое, много шуму из ничего. Это они в Питере всесильные, а держава у нас, благодарение Господу, большая. Чем от дворцов дальше, тем привольнее. Уедем, Данила, на край света. У меня завод за Уралом, от мужа остался. Две тыщи вёрст от Зимнего, а то и больше. Не достанет нас там Метастазио, а сунется – ты ему живо укорот дашь. Побесится князь Платон, да и успокоится – сыщет себе другой предмет, покладистей меня. Поедем, Данила! Будем жить и любить друг друга – сколько Господь даст. И Митюшу возьмём. Надо только его батюшке с матушкой объяснить, что это ради его спасения.

– Не надо им объяснять! – крикнул Самсон, покорённый величавой простотой идей. А ещё говорят, будто женский пол разумом слабее мужского. – Я и так поеду!

– Но я слишком стар для вас, – сказал Фондорин испуганно.

– Любящие всегда одного возраста, – назидательно ответила графиня.

– Я нищ, у меня ничего нет.

– А это слова обидные. После будешь просить у меня за них прощения.

– И наконец, – совсем потерялся Данила, – у меня дитя от прежней женитьбы. Вот оно, перед вами. Я искал его и нежданным образом нашёл.

Павлина озадаченно перевела взгляд с Фондорина на мальчика и, кажется, догадалась, в чем дело.

– Это не твоё дитя, а наше. И ежели ты не женишься на матери своего сына, то утратишь право именоваться порядочным человеком. Гляди, ты совсем его заморозил в своих убогих санях. Беги в карету, Митюша.

– Я Самсоша, – поправил сын.

Перед самой Драгомиловской заставой догнали гренадерскую роту, видно, возвращавшуюся с плаца. Впереди маршировали барабанщики, ложечники, мальчики-флейтисты. Сбоку вышагивал субалтерн – ротный капитан по утреннему времени, должно быть, ещё, почивал.

Флейты монотонно высвистывали строевую мелодию, барабаны стучали невпопад, ложечники и вовсе не вынули своих кленовых инструментов.

Павлина велела кучеру остановиться. Поманила офицера.

– Скажите, господин военный начальник, умеют ваши музыканты играть «Выду ль я на реченьку»?

– Как же, сударыня, – ответил румяный от мороза офицер, с удовольствием глядя на красивую даму. – Новое сочинение господина Нелединского-Мелецкого, вся Москва поёт.

И пропел звонко, чувствительно:

– Так пусть сыграют, – попросила Павлина; – И коли постараются, всей роте на водку.

– А мне что? – томно спросил субалтерн.

Из глубины экипажа колыхнулся было суровый Данила, но графиня толкнула его в грудь – сиди.

– А вам поцелуй, – пообещала она. – Воздушный.

– Идёт!

Офицер обернулся к музыкантам.

– Ну вы, мухи сонные! Хватит нудить. Давай «Реченьку»! Да живо, радостно! Барыня магарыч даёт. Раз два-три! Эй, флейты, начинайте!

Глава двадцать третья.

ОТЦЫ И ДЕТИ

И флейты чисто, проникновенно заиграли душераздирающий вальс, оплакивавший солдат, которые пали на далёкой, давно забытой войне.

Вряд ли когда-нибудь это маленькое, недавно возрождённое из запустения подмосковное кладбище видело такие похороны – разве что в 1812 году, когда здесь хоронили воинов, что скончались от ран после Бородинского сражения. Очень вероятно, что где-то здесь, в одной из братских могил тех, «чьи имена Ты, Господи, веси», лежал и дальний предок Николаса, молодой профессор Московского университета Самсон Фандорин, записавшийся в ополчение и пропавший без вести в деле при Шевардинском редуте.

Но только и тогда, два века назад, вряд ли на церковном погосте могло собраться столь блестящее общество – чтоб траурные мелодии исполнял секстет с мировым именем, а на аккуратных дорожках, меж тщательно реставрированных старых и ещё более роскошных новых надгробий, теснилось такое количество красивых и знаменитых женщин. Были, конечно, и мужчины, но прекрасный (не в учтивом, а самом что ни на есть буквальном значении этого слова) пол явно преобладал. Редкие снежинки медленно летели с опечаленных небес, чтобы эффектно опуститься на соболий воротник или растаять на холёной, мокрой от слез щеке.

Вдовы не было, да и не могло быть. Во-первых, потому что из спецотделения психиатрической больницы не выпускают даже на похороны собственного мужа. А во-вторых, потому что убийце нечего делать у свежевырытой могилы своей жертвы.

Соболезнования принимала дочь, она же наследница усопшего. Маленькая девушка со строгим, бледным лицом стояла возле усыпанного дорогими цветами палисандрового гроба и с серьёзным видом слушала, что нашёптывали ей всхлипывающие красавицы. Одним отвечала что-то, другим просто кивала. Соболезнования были долгими, так что к девушке выстроилась целая длинная очередь.

Отовсюду доносились звуки рыданий – от сдержанно-трагических до откровенно истерических.

Известно, что внезапная и, в особенности, драматично внезапная смерть всегда поражает воображение больше, чем мирная кончина, а покойный покинул мир чрезвычайно эффектным образом: чтобы любимая жена во сне перерезала скальпелем горло – такое случается нечасто. Но одно лишь сострадание к безвременно оборвавшейся чужой жизни не способно вызвать такую бурю скорби. Столь неистово оплакивают лишь самих себя, думал Николас, стоявший в траурной веренице самым последним.

На печальную церемонию он выбрался, можно сказать, нелегально – наврал жене, что едет в Шереметьево встречать Валю Глена, который во флоридской клинике обзавёлся новым носом, ещё краше прежнего. Знай Алтын о похоронах, она, наверное, приехала бы на кладбище, но не для того, чтобы возложить на могилу цветы, а чтоб плюнуть в гроб. С неё, пожалуй, сталось бы…

Очередь всё же двигалась. К дочери умершего подошла дама, стоявшая перед Фандориным. Дама сняла тёмные очки, и он узнал всенародно обожаемую эстрадную певицу.

– Мирандочка, миленькая, – завсхлипывала дива, – это правда? Вы правда нашли? Солнышко моё, я на колени упаду, честное слово!

– Только не здесь, ладно? – ответило юное создание.

– Да-да, конечно! – Певица дрожащей рукой дотронулась до локтя девушки. – Я не пожалею ничего… Вы меня понимаете? Если препаратов осталось мало и на всех не хватит, я заплачу больше. Мирандочка, Миранда Миратовна!

– Робертовна, – сурово поправила наследница и слегка тронула звезду за плечо – мол, пора.

– Так я позвоню? – жалко спросила та, отходя.

Николас стоял перед Мирой и глядел ей в глаза, поражаясь тому, как разительно изменилось их выражение – за какие-то несколько дней.

– Почему «Робертовна»? – спросил он наконец.

– Я возвращаю себе прежнее имя и фамилию. Краснокоммунарская Миранда Робертовна звучит лучше, чем Куценко Миранда Миратовна.

– Понятно… О чем это она просила? Мира усмехнулась краем рта:

– У этих щипаных куриц прошёл слух, будто я нашла в папочкином сейфе не то секретную рецептуру, не то инструкции и ингредиенты. Вот они вокруг меня и выплясывают.

– В самом деле нашла? Она наклонилась к его уху.

– Ничего я не нашла. Но пускай выплясывают. Я выписываю из Италии профессора Лоренцетти, будет работать у меня в клинике. Как-нибудь их подшпаклюет. А ещё я создаю исследовательскую группу, чтобы восстановили папочкину методику. На это уйдёт несколько лет, так что кое-кому из этих бабусек не дождаться, но ничего, к тому времени у новых фиф рожи пообвиснут. Без клиентуры не останусь.