Второпях во тьму (СИ) - Нэвилл Адам. Страница 25

Наконец, одетая, приняв все таблетки, она оказалась на большой береговой дамбе в Бродсэндсе. Было пять утра, встающее солнце красило морскую воду головокружительной синевой, одновременно полируя небо пронзительным серебром, от которого через считаные часы могут вскипеть мозги.

Клео задержалась на берегу, наблюдая сверху за необычным образом расположившейся на песке стаей крупных хохлатых и черношеих поганок – столь странным оказалось их расположение и количество. Она протянула руку к груди, к фотоаппарату, но не нашла его, прежде всего потому, что забыла взять его – уже не впервые.

До прошлого года она ни разу не видела, чтобы на этом месте ловили рыбу больше чем две-три эти птицы. На сей раз она насчитала двадцать штук, и все они находились на берегу. За волноломом песок пятнали своей белизной чайки… не одна тысяча. Все они безутешно взирали на море. Ни одна птица не кричала и не поднималась в воздух.

На месте пляжных навесов местный совет воздвиг платформу для наблюдения за предстоящим затмением, она также была усыпана морским птицами, погруженными в странное молчание и недвижно взиравшими на горизонт.

Как стало обычным в последние годы, пляж окаймляла широкая зеленая бахрома Himanthalia elongata, иначе ремень-травы, похожей на неприглядную мокрую шерсть и собиравшейся у края воды. Водоросли плавали на поверхности вод, почти полностью скрывая таковую на протяжении добрых пятидесяти метров. Внутри широкого одеяла неподвижной растительности, казалось, удушавшей сам прилив, она заметила застрявшую в водорослях крупную медузу-корнерота. В полосе морской травы, вытянувшейся вдоль всего берега, можно было видеть другие крупные белые диски корнеротов и ушастых аурелий, превращавших все зрелище в подобие шкуры крупного зверя, покрытой нездоровыми волдырями. Мысленным взором она видела под растительным пологом большие белые щупальца, обвивавшие неприступные зеленые плети водорослей.

А ведь когда-то вода в бухточке напоминала Средиземноморье. Офицеры флота Нельсона селились здесь, усматривая в местности подобие Гибралтара.

Клео попыталась представить себе сотни тысяч зевак, которые скоро бросятся в Торби для того, чтобы стать свидетелями грядущего космического события. Она не сомневалась в том, что людям суждено стать свидетелями зрелища, которое уже предвидели птицы, слишком испуганные для того, чтобы ловить рыбу.

Клео двигалась самым быстрым для себя шагом – на деле не слишком скорым, – часто останавливаясь на ходу, чтобы отдышаться, сначала по тропе, шедшей вдоль берега, а потом по равнине в сторону бухты Элберри. В ее распоряжении оставалось меньше часа до того момента, когда жара сделается непереносимой. Ограничения в подаче электроэнергии не позволяли часто включать кондиционер, так что в квартире Клео прохладнее стать не могло, однако мысли в ее голове спутывались в непонятный и пугающий комок даже без помощи солнца, готового разжечь над ними жаркое пламя.

Пока она брела по прибрежной тропке вдоль обрыва, в сторону уже заметного вдалеке заброшенного рыбацкого порта Бриксхэм, с моря задул жаркий ветер, зашелестевший в листве окаймлявших пустошь деревьев. Пытавшейся устоять на ногах и сражавшейся со своенравными волосами Клео тем не менее показалось, будто она услышала, как эти деревья произнесли имя.

На оставшемся за ее спиной пляже растревоженные дуновением ветра чайки, забыв про молчание, разразились предвещающими беду криками. Птицы взлетели, и Клео повернулась, провожая взглядом облако сухих крыльев, отлетавшее внутрь суши, подальше от бухты, в которой прежде им было так спокойно.

Окружавшие ее длинные корявые стволы сосен, гладких буков и лиственниц, десятилетиями медленно клонившихся подальше от моря, также говорили ей о том, что ныне они пытаются вырвать из земли корни, приковывавшие их к земле в такой опасной близости от забитой водорослями бухты Торби. Все последнее десятилетие от Дорсета до Корнуолла на ее глазах лиственные макушки деревьев, остававшихся на утесах и открытых пространствах, принимали очертания, либо изображающие стремление к бегству, либо полную страха покорность. Или же их унылая поза просто являлась свидетельством кроткого, полного отчаяния признания того эндшпиля, который незаметно созревал в открытом море, в далеких глубинах.

Мало кто замечал, как склоняются эти деревья, или же, замечая, люди приписывали этот наклон воздействию ветра. Большинство людей утратили способность понимать шепот природы. Но не все. Окружавшие бухту деревья, не имевшие покоя под дующими с моря ветрами или поникшие и угрюмые в летнюю жару, по ее мнению, знали одно лишь напряженное ожидание того, что приближалось к берегу, всегда почти незаметно и всегда незримо. Именно здесь, она в этом не сомневалась, следовало искать мрачный корень того, что сотрясало теперь мир природы.

Клео научилась понимать знаки земли, как понимали их ее прапрабабушка, прабабушка, бабушка и мать. И она знала, что деревья скоро встретят свой конец под натиском грядущих штормов, рухнут под тяжестью ударов бушующей морской воды, которая поднимется еще выше, превосходя уровни, достигнутые в последние три десятилетия. И в конце, когда восстанет оно, она знала, что деревья также выкрикнут это имя оглушительным, полным ужаса хором, после чего умолкнут навеки. Как и мы, люди. Она знала это. Ибо уже пережила приход во снах. А иногда случалось, что пророческие видения хаотическим порывом посещали ее наяву.

Имя это уже возглашали деревья более молодые – укрывшиеся в Свадебном лесу. Она слышала их издалека. Старшие обитатели леса осаживали молодежь. И огибая лесок, и спускаясь с холма к бухте Элберри, Клео слышала имя в шипении волн, доносившемся от обреза воды. Слышала не впервые. Отступавшие от берега волны прибоя катили с собой мелкую гальку, и в голосе мириадов соударявшихся камушков она теперь часто слышала это имя. Грохот и шипение ленивых волн, разбивавшихся о прожаренный берег, были слогами, в которых иногда звучал странный согласный звук, – как и в хриплых, продолжительных паузах между всеми частями этого ужасного уведомления.

Никто и никогда не видел лик Господа, и он оставался непроизносимым, однако Клео верила в то, что знает имя, которым именуется оно – на множестве языков: деревьев, птиц, моря и тех странных словес, которые звучали в ее снах. Мать когда-то сказала ей, что настанет время, и она будет слышать это имя повсюду… и в живых созданиях тоже. Что она станет принимающей.

Впервые услышав это имя, Клео – как и ее доктора – не усомнились в том, что голоса эти знаменуют собой начало фамильной хвори; первый приступ бедлама в ее наследственности, наследственный вариант деменции, не утративший силы после четырех поколений дочерей, каждая из которых была объявлена сумасшедшей при жизни. К счастью, сама Клео так и осталась бездетной, и потому проклятье закончится на ней; она никогда не решилась бы по собственной воле обрушить на ребенка все, что знала.

Целыми днями она пыталась вспомнить лицо своего мертвого мужа, или хотя бы дату его смерти, однако Клео по-прежнему отказывалась верить в то, что именно наследственная болезнь заставляла ее произносить и слышать это имя. Вместо этого она полагала, что болезнь, медленно пожирая ее мозг, создала в нем чувствительность к естественным сообщениям, передававшимся землей. К сообщениям, которые может услышать только расстроенное шестое чувство.

Она продолжала принимать таблетки, во всяком случае, некоторые из них, и никогда не рассказывала докторам о фамильных теориях. Однако ее предки по женской линии дружно утверждали, что имя впервые было произнесено в окаменелостях этой бухты. Ее собственные впечатления также начались здесь, хотя и не среди окаменелостей, но на краю пастбища, заросшего приморской травой.

В рощице, отделявшей бухту от поля засухоустойчивой кукурузы, занявшей прежнее поле для гольфа, Клео начала блуждать среди проложенных в подлеске троп, пока не нашла те следы, которые искала.