Жизнь - жестянка (СИ) - Стрельникова Александра. Страница 25

После того, как меня перевозят в палату, первыми ко мне на свидание являются естественно полицейские. Они-то и сообщают, что моим спасителем стал Антон. Оказалось, что не только я видела его у дома Коршунова, но и он наблюдал за мной. Сказал, что по привычке. Ведь он пусть и не долго, но был моим телохранителем и чувствовал за меня ответственность. С тех самых времен у него сохранился ключ от моего дома (какая прелесть!), и когда Антон увидел через мои окна какое-то странное движение, решил сходить и проверить все ли в порядке. Правда нашел он меня не сразу. Вот ведь незадача какая…

Киллер мой после его выстрела тут же сделался покойником. По этому поводу полицейские очень переживали. Но я их успокоила, рассказав, что к человеку, который заказал меня, этот тип все равно бы, наверно, не привел. Он был уверен, что убьет меня, а значит ему не было никакого резона врать мне. А он ведь совершенно четко сказал, что не знает заказчика.

Следом за полицейскими приходят Кондрат и Стрельников. Последний — бледный до синевы. Похоже добрался он сюда не столько своими усилиями, сколько благодаря выносливости Кондратьева. Феди…

Они сидят по сторонам от моей кровати, которая больше всего похожа на какую-то пыточную машину будущего — вся обставлена аппаратурой, от которой ко мне тянутся провода и шланги. Сидят и по очереди тяжело вздыхают. Кондрат убивается не на шутку. Ведь это он был в моем доме непосредственно перед покушением, он проверял заперты ли окна и двери, и он в конце концов оставил меня одну-одинешеньку.

Как честно признается в порыве самобичевания — из-за трусости. Я, по его словам, была какая-то странная, не такая как раньше, и он побоялся, что если останется у меня ночевать, то не совладает с собой и все-таки… гм… перестанет быть мне другом, а как следствие и другом Коршуну…

Дурачина здоровенный!

Больше в тот день никто меня не беспокоит. А утром следующего в палату врывается бабушка в сопровождении Кристофа. Он наполняет больничный покой совершенно неуместными здесь французскими эмоциями. Она просто садится рядом со мной, берет мою свободную от капельницы руку, и я чувствую, что ее ледяные пальцы мелко дрожат.

Кристоф и Кондрат (иногда вместе со Стрельниковым) появляются и исчезают. Бабушка сидит рядом со мной безвылазно. И как-то так получается, что штаб операции по расследованию серии преступлений против ее внучки, перемещается в мою палату. Именно сюда — на доклад к бабушке — ходят ее генералы и простые полицейские. Сюда же приходят отчитываться о проделанной работе доктора.

Но меня вся эта суета интересует мало. Даже думать о чем-то нет никаких сил. У меня вообще больше ни на что нет сил. Даже на то, чтобы просто жить… Лежу, отвернувшись к окну, стараюсь не слышать того, что происходит рядом, терплю. Когда терпеть оказывает невмоготу, рядом неизменно возникает медсестричка и делает мне очередной укол.

И что за несправедливость? Когда мужик бьется с другим мужиком, он ведь просто убивает противника и все. Никому ведь и в голову не придет его сначала изнасиловать! То же на войне. Входят, к примеру, фрицы в русское село, и что? Мужиков просто разгоняют или сразу стреляют, баб же опять-таки насилуют и только потом отправляют по домам или все-таки стреляют. Несправедливо! Почему нам вечно двойное наказание?

Пытаюсь представить себе войны, в ходе которых баб никто не трогает, зато мужики — ну те, что победили — планомерно дерут в зад своих недавних противников и всех мирных жителей мужеского полу… Ну, допустим, традиция такая новая. Бред, конечно, но интересно, что бы стало с миром, начнись такое? Может меньше бы стали воевать? Или просто число педерастов стало бы увеличиваться не в арифметической, а в геометрической прогрессии?

С другой стороны, если бы козел, которого наняли меня убить, был бы голубым и моя нагота не подвела бы его к мыслям о «сладеньком», Антон мог бы ко мне просто не успеть…

Какая все-таки странная штука жизнь… В течение многих лет я по сути дела пряталась от нее. Ныла, что она — дерьмо, но ведь на самом деле у меня ее — этой самой жизни — просто не было. Теперь я в самой ее гуще. Стало мне от этого лучше? Спросите что-нибудь полегче. Как любит говаривать в критические моменты работы над фильмом один из моих режиссеров: «Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая!»

Житие мое больничное начинает блистать новыми красками. Вы когда-нибудь пробовали ходить в туалет по большому, когда у вас в заднице несколько еще не подживших швов? Попробуйте. Не пожалеете. Масса впечатлений. Зато я уже встаю и даже могу дойти до туалета сама.

Еще один знак того, что я иду на поправку: бабушка перестает просиживать возле моей кровати дни напролет. Стрельников в один из своих приходов притаскивает мне ай-пад, и я теперь развлекаю себя новостями из всемирной паутины. Даже странно — мой личный мир полностью перевернулся, а тот, большой, что вокруг меня, этого даже не заметил. Все те же новости, все те же политические и экономические склоки, все те же «звездищи», которые то женятся, то разводятся в качестве бесплатной рекламы себя любимых.

Силикон в бюстах, силикон в задницах, силикон в губищах и как мне кажется — силикон в мозгах.

Кристоф и бабушка непреклонны — после того как я буду приведена в более или менее транспортабельный вид, меня ожидает поездка во Францию без малейшего шанса вернуться домой, на мою родину-уродину. Со смертью исполнителя потенциально возможная ниточка к заказчику окончательно делается эфемерной. Остановится ли он на достигнутом?

Вскрытие покажет. Это так Стрельников говорит и веселится над собственной шуткой. Кретин! Коршунов так и не появляется. Не звонит, не пишет, и, наверно, даже не думает обо мне. Странно, но ни разу не заглядывает и мой спаситель — Антон. Борзунов приходит один раз. Я так понимаю, только ради того, чтобы поторговать физиономией перед бабушкой — дескать вот он я, пришел, отметился. А может ему и правда хочется взглянуть на то, что от меня осталось? До сих пор бросает в дрожь от его внезапного признания там, на приеме. Он говорил тогда о любви… Хотелось бы знать, что он понимает под этим словом?

Точнее так: ничего не хочу об этом знать, и слышать тоже не желаю. Упаси господи от такой любви, как его…

Хочу спросить Борзунова о Коршуне, но трушу и вместо этого интересуюсь Антоном. Говорю, что хотела бы поблагодарить парня лично. Через пару дней он появляется. Антон сильно не в своей тарелке, на меня смотрит странно. Благодарности, которые я рассыпаю перед ним щедрой рукой, его скорее смущают, чем бодрят. Не понимаю, что с ним. Как раз в тот момент, когда он сидит у меня, в палату вваливаются Кондрат со Стрельниковым. Оба рады встрече. Тоже благодарят Антона, хлопают его по плечам и спине, жмут руку так, что того гляди оторвут. На их восторги он опять-таки реагирует как-то болезненно. Что-то его гложет, но что?..

На смену Антону и двум моим друзьям-приятелям прибывает бабуля в сопровождении очередных генералов. Сообщает, что Кристоф отправился на родину, чтобы подготовить все к моему приезду. Бабуля уверена, что в Париже из-за наступившей жары находиться невозможно, а потому решает, что мы остановимся в одном из поместий маркиза де Ментенон на севере страны. Оно, по словам бабули, стоит прямо на берегу моря-окияна, в исключительно красивом месте.

— Тебе там будет хорошо, — говорит она и похлопывает меня по лежащей поверх одеяла руке.

Жизнь в очередной раз начинает замедлять ход. Но все же не на столько, чтобы совсем остановиться. Кто-то никак не может успокоиться и периодически подбрасывает в топку локомотива, который тянет мой поезд, все новые порции угля.

Это приносят мне с «передачей» — большим пакетом со всякой снедью. Начинаю рыться в нем, потому как не понимаю, от кого он может быть — ни записки, ни визитки, ничего. Зато на самом дне обнаруживается плотный конверт, тщательно заклеенный скотчем. В нем проявленные фотопленки, фотографии и диск. Его мне просмотреть не на чем, но достаточно и фотографий, чтобы понять, что именно на нем может быть.