Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ) - Стрельникова Александра. Страница 38

— Не могу я тебя отпустить, Ань. Я пробовал. Не получается. И взять боюсь… Представляешь? Тебе не стыдно сказать: боюсь. Маму твою боюсь до икоты. И вообще…

Больше говорить ему не даю. Понимаю, что нельзя — ещё договорится до какой-нибудь очередной чудо-идеи. Беру его лицо в ладони и целую. Я не очень хорошо умею целоваться, хотя за последнее время в результате общения с Ильей практики у меня, конечно, прибавилось. Но я стараюсь. И кажется у меня получается. Потому как Федька, видимо, наконец-то принимает решение.

Глава 12

Пока он несет меня в комнату и выпутывает нас из одежды, глаза открыть так и не решаюсь. Мне так неловко! Но так восхитительно! Мне кажется, я не лежу на кровати, а парю над ней, столь мощные чувства меня переполняют. Как же я его люблю! Всего! И какой он, оказывается, восхитительный!

Широкий, мощный, под бархатистой на ощупь кожей так и перекатываются упругие жгуты мышц. Когда же я все-таки решаюсь открыть глаза, все становится еще лучше. Кто решил, что венец природы — женщина? Что именно красота женского тела — предел совершенства? Гляжу на Федьку и отчетливо понимаю, что никого красивее в своей жизни не видела. Меня восхищает в нем все. Лицо — жесткое, волевое, рельеф груди и рук, темные овальные соски — такие нежные, чуть солоноватые на вкус, упругая задница, за которую так здорово его ухватить и притянуть к себе поближе, мягкая, чувствительная кожа на сгибе колена, форма ступней… Да и все остальное, о чем порядочные девушки, по мнению мамы, не то что говорить, но даже думать не должны, мне так нравится, что даже дыхание перехватывает, а в голове становится темно и жарко. Моя кожа рядом с его кажется совсем белой, почти прозрачной. Мы действительно такие разные и, господи боже, как же это прекрасно!

Вдруг чувствую, как он замирает. Мышцы каменеют, руки прекращают свой восхитительный танец по моему телу.

— Чч-ч-черт…

О господи, что случилось-то? Он вспомнил, что ему срочно нужно уходить по делам?!!

— Ань, у меня резинки с собой нет…

— Какой… резинки?..

Поднимает голову и во все глаза смотрит на меня, как на заморскую диковину. Потом крутит головой и смеется.

— И остались же такие!.. У вас, у докторов наук, это презервативом называется.

— А…

— Бе!

Целует меня в нос, потом в шею туда, где колотится пульс.

— И что теперь?

— Теперь ты должна сказать мне либо так: иди-ка ты, Федя, на фиг, я за безопасный секс. Либо так: да черт с ним, с презервативом, все равно когда-то придется начинать делать детей, а чем сегодняшний случай хуже любого другого? Второй вариант ответа мне, естественно, нравится значи-и-ительно больше.

— А что, у нас все так серьезно? Чтобы уже и о детях?..

— У нас, Ань, серьезнее не придумаешь. Так серьезно, что я сам себе не верю. Что бы я, да так!..

Толкаю его кулаком в бок.

— Так что там на счет варианта с безопасным сексом?

Он тут же делается смирным и угодливым. Впрочем очень скоро нам обоим уже не до разговоров. Никогда и ни с кем не испытывала ничего подобного. Даже не знаю в чем причина. То ли в том, что умению его и опыту Казанова позавидует, то ли просто люблю я его так, что дышать не могу, сердце бьется где-то в горле, а в животе какие-то мышцы, о существовании которых я и не догадывалась, начинают сладко сжиматься и дрожать…

Потом лежим, смотрим в потолок и дышим так, словно пробежали километров десять. Сипит:

— Сестра, воды!

— Ты перепутал, сейчас моя очередь быть раненым бойцом.

Резко поднимается на локте и осматривает мои раны.

Выглядят они не очень, и я натягиваю одеяло.

— Доктор говорит — потом пластику сделать можно будет. Чтобы шрамы убрать.

— Если ты так хочешь, Ань. Тебе, наверно, и правда не стоит щеголять с такими отметинами, если есть возможность их спрятать. А то ты у меня девушка нежная, вобьешь себе в голову какую-нибудь чушь про то, что это тебя как-то портит, комплексовать начнешь.

— Это ты у нас мастер по части вбивания себе в голову чуши.

— Вот скажи мне, сильно тебе мешал твой социальный статус пять минут назад?

— Пять минут назад — нет. А теперь вот снова тревожить начинает.

Смотрю на него возмущенно — ну что еще выдумал? И тут же понимаю, что это он так пошлит, паршивец. Физиономия довольная, хватает мою руку и подносит к своему… статусу. И правда, будь такое у меня между ног, меня бы это тоже тревожило.

Когда уже опять лежим, хватая ртами сухой воздух и торгуемся, кому все-таки идти за водой, решаюсь спросить. Вопрос этот интересует меня с детства:

— Федь, а все это, ну хозяйство ваше мужское, ходить не мешает? Мне кажется за него все время ноги задевать должны… И вообще неудобно — болтается что-то, прищемишь еще…

Он принимается так ржать, что мне приходится кинуться на него и заткнуть его пасть рукой — весь дом ведь перебудим!

— Ну ты, Ань, как спросишь!

— Федь, ну я ведь серьезно. Мне правда интересно.

Отвечает очень обстоятельно:

— Не мешает ничего. Иначе давно перетерлось бы и отвалилось. Сидеть только, как вы, воспитанные девицы, любите — коленочки сжав, ну… неудобно.

Потом снова начинает хихикать.

— Забавная ты. Я таким лет в пятнадцать был… Тоже интересовался — а каково это, когда у тебя на груди две таких штуки подпрыгивают при каждом движении.

— У меня не больно-то подпрыгивают. Количество не подпрыгивательное.

— У тебя офигительное количество. И качество тоже — высшее. Это я так… Молодость свою бурную вспомнил. У моей первой женщины, с которой я девственности лишился, был размер внушительный… У нее даже на плечах такие вмятинки с годами появились — от бретелек лифчика. Завидовала она очень тем женщинам, которым не приходится такой вес ежедневно перед собой таскать…

— А я так наоборот всегда о чем-то более выразительном в районе бюста мечтала.

— Балда.

— И ничего и не балда. Ты-то вот на ту женщину внимание обратил, выбрал ее.

— Да нет, Ань, все наоборот. Мне тогда 15 было, ей тридцать… Как думаешь, кто кого выбирал?

— И как же она тебя… выбрала?

Смеется.

— Как щенка поначалу приманивала. Едой. Я расти как раз начал. В рост пер, на мышцы запасов стратегических у организма не хватало. Не стану врать, не голодали мы. Государство нас, детдомовских, хорошо кормило, сытно. Но просто. Без затей. Какие уж затеи для детей, от которых даже их родители отказались? А так хотелось! Особенно сладкого. Теперь-то понимаю, глюкозы организму остро не хватало, а тогда за конфету родину продал бы. А тут торт! Она такие вкусные пекла! До сих пор ничего вкуснее не ел. Или просто сравнивать было тогда не с чем, вот и казалось… Короче, начала она меня откармливать.

— Ей удалось, — глажу его по широченному, выпуклому плечу.

— Это меня уже в армии до товарного вида довели. А тогда, как она ни старалась, все равно тощий был. Здоровый, кости широкие, но мяса на этих костях считай и не было. Она все переживала по этому поводу. Но спуску все равно мне не давала.

— В смысле?.. — мне становится вдруг дурно. Что эта баба с ним тогда делала, что хотела от ребенка?

Опять смеется, гладит нежно по щеке.

— В смысле учебы, Ань. Ты не волнуйся, никаких ужасов в этой истории не будет. И растлением малолетних то, что было между нами, я и в страшном сне не назову. Ни один человек на земле не сделал для меня столько, сколько эта женщина. Я ж как волчонок был. Здоровенный, но глупый. Она меня и вилкой с ножом пользоваться научила, и читать приохотила. И как женщине сделать так, чтобы хорошо ей было… Да и я ей жизнь скрасил. До сих пор понять не могу, как она ко мне относилась-то. И как к сыну, и в то же время как к любимому мужчине. Да и не важно мне это по большому счету. Благодарен я ей. По гроб жизни благодарен. В церковь иду, ей первой за здравие свечку ставлю.

— Долго вы с ней?..

— А пока в армию не ушел. Туда уже написала, сказала, что все. Не хочу, мол, тебе жизнь ломать. Разбегаемся. Каждый своей дорогой теперь идет. Я переживал страшно. Но командир мне хороший попался. Повезло. Поговорил со мной по душам, выслушал и сказал, что золотая она у меня баба и все правильно сделала. Сказал: не цепляйся. А то и тебе, и ей счастья не будет. А она еще женщина молодая, может, найдет мужика, замуж выйдет, деток родит. Уговорил. Очень хороший был человек. Собственно, из-за него по военной части и двинул. Хотел стать таким же как он — командиром, отцом родным для своих солдат.