Град огненный (СИ) - Ершова Елена. Страница 4

Марта подсовывает ему листы и только теперь замечает меня.

— Ой, — произносит она, и ее щеки покрывает румянец. — Прости, Янушка, — продолжает она виновато и сладко. — Я не про тебя. Я про других нехристей. Которые… хмм…

Она умолкает и смотрит на меня влажными округлившимися глазами. Тогда я тоже лезу в карман и достаю мятую десятку. Кладу на стол, рядом с рассыпанными листами.

— Возьмите.

Она вздыхает, всплескивает руками.

— Да зачем же? Да к тебе я без претензий вовсе! У тебя и так из жалованья по статье вычитается.

— Знаю, — спокойно отвечаю я. — И все же возьмите.

Марта не возражает — купюра исчезает в ее бездонных карманах. Торий смотрит на меня и молчит. Я старюсь не поднимать головы, чтобы не встретиться с его взглядом — понимающим ли? Осуждающим? Так ли это важно. Лишь бы не сказал ничего. Не начал расспрашивать.

Да и что я ему отвечу?

После обеда Торий отлучается по делам, а я задерживаюсь до восьми. А все потому, что в одной из лабораторий потек фармацевтический холодильник, и мне приходится отгружать его на гарантийный ремонт. Для этого нужно заполнить кипу бумаг (даже будучи простым рядовым мне не доводилось писать столько рапортов, воистину — человечество любит усложнять себе жизнь). Поэтому я едва успеваю к самому закрытию. По злой иронии судьбы: здешним мастером оказывается один из тех беженцев с севера.

Их сразу можно отличить от местных по тому, как они пялятся на тебя со смешанным чувством ненависти, страха и какого-то мерзкого заискивающего почтения. Сейчас это кажется еще более отвратительным, учитывая, что я больше не ношу преторианскую форму и мои текущее запросы далеки от прежних.

Есть разница, угрожать сожжением деревни или просить починить холодильник по гарантийному талону, не так ли? Все равно, этот щуплый человечек смотрит на меня, будто я собираюсь вырвать ему почки.

— Конечно, пан. Все сделаем в лучшем виде, пан, — суетливо бормочет он и выхватывает бумаги дрожащими руками, быстро, чтобы случайно не коснуться еще и меня.

— Прошу, без чинов, — устало произношу я.

— Да, да… — едва не кланяется он.

И открывает мне дверь, и закрывает ее за мной.

Я ухожу так быстро, как только могу. И только пройдя квартал, осознаю, что меня трясет от отвращения. Пальцы помимо воли сжимаются в кулаки — хочется ударить в это бледное лицо, чтобы стереть с него раздражающее заискивающее выражение. Да только кто виноват больше? Запуганный, привыкший повиноваться силе деревенщина или тот, кто все эти годы терроризировал его?

Вынужденный существовать бок о бок со своим кошмаром, он не понимает, почему власти не стерли нас в порошок вместе с Ульями? Почему выделили деньги на программы по реабилитации насильников и убийц? Почему позволили жить и работать наряду с добропорядочными гражданами Южноуделья? И он, этот добропорядочный селянин, возмущается, что насильники и убийцы разгуливают на свободе. И тайно поддерживает Си-Вай. И будет только рад, узнав о смерти офицера Пола.

"Туда ему и дорога, проклятому насекомому!"

И никакие извинения, и никакая гуманитарная помощь не изменят его отношение. Просто потому, что эти, городские, видят во мне искалеченное существо со сбитым жизненным ориентиром. А он — он видел, как я стоял на пороге его жилья, наслаждаясь его болью, его страхом. Как я насиловал его дочь, как забирал сына.

Этого нельзя ни забыть, ни простить.

И тогда я думаю — возможно, Пол действительно наложил на себя руки. Возможно, он тоже не смог ни забыть, ни простить себя.

Смерть Пола не дает мне покоя.

Это кажется странным, учитывая, что прежде васпы не щадили ни себя, ни друг друга. Мы были единым роем, инструментом для удовлетворения прихотей Королевы. Погибал один — его место тут же занимал другой.

Теперь все иначе.

Каждый из нас — личность. Жизнь каждого — ценна. В реабилитационном центре нам говорили: "Хотите изменить мир? Начните с себя". Тогда мы — все те, кто остался, кто пожелал перемен и принял их — решили, что не будет больше ни насилия, ни смертей.

А теперь я чувствую себя растерянным и одураченным, словно все, за что мы боролись, обернулось пшиком. Смерть Пола — зловещий знак. Он может отобрать у нас надежду.

Если бы мне только позволили осмотреть тело. Если бы позволили — я бы смог понять. Возможно, найти следы борьбы, ссадины, которые медэксперты не заметили или не захотели замечать. Только кто мне разрешит?

И мысли продолжают ходить по круг: убийство или самоубийство? Убийство или нет?

Если попробовать поискать аргументы в пользу той или иной версии, я смогу докопаться до истины.

Итак. Мой основной и главный аргумент в пользу версии с убийством: васпа никогда не убьет себя сам.

Я не хочу сказать, что мысли о самоубийстве не посещали меня или любого из васпов. Дело в том, что Дарская школа учит не только жестокости, но и выносливости.

Когда я только вышел из кокона — меня отдали на воспитание наставнику Харту. Последующие четыре года мне перекраивали сознание и тело. Мое отрочество прошло в череде бесконечных изнуряющих тренировок и пыток, и я чуял запах собственной крови гораздо чаще, чем чьей-либо еще.

Будучи солдатом, я участвовал во многих сражениях и набегах. Меня бросали на передовую как наживку, как кусок мяса. Я знаю, что такое разрывные пули и помню, как ножи входили в мою плоть, будто в топленое масло. Но я выживал и возвращался в строй.

Сделав меня преторианцем, своим приближенным телохранителем, Королева накачала меня двойной порцией яда, от чего я долго страдал эпилептическими припадками. Я находился от нее так близко, что она одним укусом могла раскроить мне череп. Ее жало, толщиной почти в руку, трижды входило в мой живот. И она не разбиралась, кто и как сильно виноват в провальной операции: ей были нужны только новые солдаты и новая пища.

Поэтому я не боюсь ни смерти, ни боли, а моей живучести позавидует таракан. Пройдя через все это и выдержав все это, глупо вешаться на дверной ручке.

И тут я подхожу к аргументу в пользу самоубийства и вспоминаю мокрое заискивающее лицо северянина. Оно до сих пор маячит у меня перед глазами, как напоминание обо всех темных вещах, которые я своими руками творил на зараженных радиацией землях Дара. Можно принять это, можно попробовать искупить грехи — но это было и от этого не уйти. Если Пола действительно сломило что-то? Что-то…

…вина?

Я вздрагиваю и смотрю на часы. Они показывают полночь. В окно царапаются ветви тополя. Качается фонарь, отбрасывая на противоположную стену оранжевые блики.

Листаю тетрадь и удивляюсь своему красноречию. Пожалуй, хватит на сегодня. Мой ужин перед сном — стакан воды и две таблетки, белая и красная. И не забыть задернуть шторы — этот чертов оранжевый свет слишком напоминает мне отблеск пожара. А мне хочется хотя бы одну ночь не видеть снов. Никаких. Вообще.

4 апреля, пятница

"Как бы не так!" — ехидно усмехается сидящий во мне зверь. И продолжает проецировать в сознание картины прошлого.

Сон начинается как продолжение того, предыдущего. Но передо мной теперь не зрелая женщина, а девушка. Почти ребенок.

Ее глаза набухли слезами, и от этого кажутся еще синее и глубже — две океанские впадины. Волнами плещутся светлые косы — длинные, ниже пояса. Я сгребаю их в горсть и заставляю ее смотреть в свое изуродованное лицо. Девушка испуганно всхлипывает.

— Пожалуйста…

Ее шепот — как шелест прибоя. Она вся трепещет в моих руках, будто вытащенная из речки плотва. Беззащитная. Хрупкая. Сладкая.

Я бросаю девушку на пол и рывком распахиваю вышитый ворот ее сорочки. Из-под белой материи, будто из пены, вздымаются маленькие конусы грудей — уже сформировавшиеся, но еще нетронутые ничьей рукой. Я накрываю их ладонью, сминаю, как глину. Теперь я скульптор, а податливая девичья плоть — мой материал. Лепи, что хочешь.