Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович. Страница 64

Адага развела жаркий костер, сучья корчились, трещали, пламя взлетало рыжими клочьями, огневые сполохи осветили чум.

Степанида и Марфа прильнули друг к другу, перепугано озирались. У костра торопливо хозяйничала Адага: налила котел, подбросила сучьев в огонь, шестом сбросила лишний полог с дымоходной дыры чума. В чуме стало светло и жарко. Хорошо видно и гостя и хозяина.

Гость молод, широкоскул, белолиц. Ровные, будто тканые брови сходились у переносья, из-под них через узкие прорези светились зеленоватые глазки. Когда гость смеялся, ноздри его плоского носа раздувались, как у распаленного оленя, вздрагивала верхняя губа, обнажая мелкие лисьи зубы. Смеялся он задорно, звонким певучим голосом. Мягко вскидывая руку, разглаживал смольно-черные усики. Одет гость в лисью, парку, подбитую по рукавам и вороту отборным соболем, штаны из мягкой ровдуги [18] и высокие лосиные унты, шитые узором. Из-под шапки-малахая выбивалась тугая косичка, искусно перевитая кожаной тесемкой. Гость заметно гордился своим нагрудником, заботливо собранным из кусочков дорогих мехов, бисера и цветной ровдуги. Сбоку висели хвосты соболей, лисиц, белок, на пояске — охотничий нож, тут же зубы кабана, волка, рыси, лося. Чапчагир опирался на загнутый круто лук, за плечами висел колчан, туго набитый стрелами.

Марфа дивилась красоте Чапчагира и приметила, что жена Мамтагира, юная Нактачал, не сводит глаз с гостя, дрожащими пальцами рвет пушинки песцового одеяла и жадно ловит каждое его слово.

Чапчагир говорил:

— Славный Мамтагир бросил свое стойбище. Разве вывелся зверь? Вытоптали олени кормовище?

Мамтагир сумрачно ответил:

— Над стойбищем черный ветер: пришли лочи, все чумы сожгут, людей побьют. Один олень — плохо, два — хорошо, много — счастье! Бежит Мамтагир к Чапчагиру, пусть силы их умножатся.

Гость встал, горделиво приосанился:

— Лочи — волки! Разве Чапчагир волков боится? Чапчагир соберет всех воинов-эвенков, Чапчагир пойдет большой войной, лочей побьет!

Гость оглядел чум, встретился с синими глазами, по скуластому лицу скользнула тень удивленной улыбки, он наклонился к Мамтагиру:

— Славный Мамтагир, в чуме твоем вижу добычу. Храбрый охотник не прячет от гостя добытого… Не обидеть бы хозяина тайги…

— Храбрый Чапчагир, — ответил хозяин недовольно, — худой добычей не хочу омрачать глаза дорогого гостя.

— В чуме славного Мамтагира никогда худого не встречал, худое пусть гниет на пустыре или живет в рваном чуме.

— Рваные чумы! — злобно прошипел Мамтагир. — На слабую тетиву лука не надейся — стрела не полетит… Рваные чумы радуются: лочи разбросали для них приманку по тайге.

— Худо! — ответил Чапчагир. — Почему славный Мамтагир не расправился с рваными чумами?

— Черный ветер… Сломить его может только хозяин тайги, — и Мамтагир вытащил из-под нагрудника деревянного божка, закрыл глаза, приложил его к щеке и шумно вздохнул.

Гость не сводил глаз с пленниц, попросил хозяина показать добычу.

Хозяин крикнул, в чум вбежали два воина. Он показал желтым пальцем на пленниц и на очаг. Воины бросились к пленницам. Марфа подошла к очагу. Степаниду приволокли и усадили.

Теперь Марфа сидела рядом с гостем. И когда он наклонялся к костру, Марфу горячил теплый запах пота, прелых звериных шкур, смолистой хвои. Она опускала голову, смотрела в огонь.

Гость и хозяин громко заговорили.

Марфа подняла голову, взглянула на гостя. Из-под тонких бровей огневой взгляд Чапчагира жег, сердце Марфы колотилось, рдели щеки, и синева ее глаз казалась темнее, влажнее, томительнее.

Она закрыла лицо руками, отвернулась. Чапчагир взял ее руки, отвел от лица. Синими звездами переливались глаза. Чапчагир, не отрываясь, с жадностью вглядывался в них, говорил торопливо. Марфа не могла понять незнакомые слова, но ее сердце тревожило что-то ласковое, зовущее, и она улыбалась.

Гость наклонился к уху хозяина:

— Славный Мамтагир отдаст Чапчагиру половину добычи?..

Хозяин мотнул головой.

— Пусть храбрый Чапчагир берет красноволосую лочи, — и ткнул сухим пальцем в Степаниду.

— Хой!.. Чапчагир не смеет обижать славного Мамтагира, он видел, как тот тянулся к красноволосой лочи, он возьмет желтоволосую.

Хозяин куснул чубук трубки, чубук раскололся. Бросил его в огонь.

Чапчагир торопливо вышел из чума. Марфа покорно шла за ним…

Белел восток, но еще не вставало солнце. Тайга тонула в полумраке, огромные тени лениво плыли по склонам гор.

Над головой дрожали белые звезды, хмурые вершины деревьев были врезаны в светлеющее небо. Чапчагир шел впереди, Марфа — ему вслед. Высокой шапкой он задел тяжело заснеженную ветвь старой пихты. Ветвь качнулась, и мягкий ком упал на Марфу, снегом осыпало ей лицо и плечи. Марфа с трудом выговорила: «Чапчагир…» Он обернулся, сорвал с пояса хвост чернобурой лисицы, легко смахнул им снег с Марфы и снова зашагал.

…Старый шаман Мамтагирского рода бил в бубен, прыгал вокруг костра, надрывно кричал. Взывал он к могущественным богам земли и неба; молил их оградить эвенков от нашествия лочей. К утру шаман замолк, усталый, мертвенно-бледный уснул у потухающего костра. С восходом солнца он вяло встал и, глухо кашлянув, поднял сухую руку:

— Беда… Мамтагир пригрел у своего очага лочей с огненными волосами. Худо будет эвенкам. Лочей надо убить, и пусть мясо их съест шаман-огонь. К эвенкам вернется счастье…

Встревоженный Мамтагир отдал Степаниду шаману. Шаман поспешно вышел из чума.

…К полудню у Белой горы Мамтагир остановил хрипевшего от быстрого бега оленя. Возле огромной высохшей лиственницы шаман уже торопливо готовил костер. Послух его собирал сучья, складывал их у корня лиственницы. К Мамтагиру подбежал эвенк, перепуганный, с изодранным в кровь лицом и руками, его загнанный олень пал. Эвенк, слизывая с губ спекшуюся кровь, торопливо заговорил:

— На старом стойбище лочи побили наших людей…

— Хой-хо!.. — встрепенулся Мамтагир, спросил в тревоге: — Много ли лочей?

— Больше, чем волос на жирном олене.

Мамтагир притих. Думал. Эвенк огляделся, вполголоса сказал:

— Горе Мамтагиру. Лочей привел на стойбище сын его Калтама.

— Калтама? — Сын мой?

— Калтама, — ответил эвенк.

Мамтагир вскинул копье, им хотел сразить злого ябедника и наглеца. Эвенк отскочил, натолкнулся на человека, в нем узнал Калтаму. Мамтагир сурово оглядел сына, копья не опустил. Калтама бормотал с обидой:

— Лочи послали меня к тебе: отдай пленных… Худое будет… Они побьют эвенков… Всех побьют!..

— Эко трус!.. — сказал шаман.

Мамтагир спросил сына:

— Далеко ли лочи?

— У Лисьего ущелья. Торопись… Они бегут по снегу быстрее лося.

— Эко, забоялись смерти… Зайцы! — озлился шаман.

Шамана не слушали. Лисье ущелье — это один олений переход.

Беда близко, ближе, чем стойбище князя Чапчагира.

Мамтагир взял своего лучшего оленя, посадил на него Степаниду и пустил по следу Калтамы в сторону русских.

Люди Мамтагира побросали оленей, чумы, имущество и разбежались по тайге. Мамтагир с сыном, хоронясь и оглядываясь, бежали в долину Лисьи норы.

В один день могущественный князь Мамтагир стал беднее болотной мыши, трусливее зайца.

…Казаки Ярофея нашли Степаниду у старого стойбища эвенков, сбросил ее олень на старом пепелище чума Мамтагира. Она замерзала, прильнув к обгорелому пню.

Ярофей на руках снес Степаниду к зимовью, казаки, измученные непомерными походами и схватками с эвенками, не преследовали Мамтагира.

Олень-гора

Зима уходила. Оживало становище Ярофея. Порыхлел снег. В таежные походы казаки не ходили, но весна вновь горячила кровь, задорила казачьи головы. В зимовьях коротали ночи, днем грелись на солнцепеке, готовили походные доспехи.

У берега на крутом яру собрались казаки, те, что покалечились в походах. Отсиживались они, гнали хворь. Веяло с реки весенней теплой прелью, опахивали теплые ветры, опадал и рушился лед.