Полнолуние для магистра (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна. Страница 12

Однако профессор, как уже говорилось, разницу между живым и мёртвым распознавал сразу, даже под магической маскировкой. И особенно без оной, как сегодня. Ясно как день: ежели из-под простыни, прикрывающей труп на холодном столе прозекторской, проглядывает кончик багрового, как червяк, шва, тянущегося от ключиц к паху — данное тело больше не встанет. Не шелохнётся. Не вздохнёт. Никогда. Потому что затруднительно всем этим заниматься без изъятых внутренностей, даже если забыть о вмятине на лбу, оставленной свинцовым набалдашником трости бывшего армейского бригадира. Поэтому когда вдруг окончательно мёртвое — без сомнений, абсолютно, бесспорно мёртвое — тело открывает мутные глаза и начинает выдавливать из себя жуткие звуки, хрипя при попытке вдохнуть, ибо физиология есть физиология, и без воздушной струи, колеблющей голосовые связки, говорить не получится; когда хрустят челюстные суставы, подёргиваются губы в попытках артикуляции, шевелится за зубами вспухший синий язык… это настолько страшно даже для видавшего виды немолодого врача, что смысл откровений с того света воспринимается не сразу, затмеваемый отвращением и суеверным, всколыхнувшимся откуда-то из бездн сознания, ужасом.

Высочайший Указ, особо регламентирующий права и обязанности некромантов, защищая душевное здоровье подданных Соединённого Королевства, разрешал проводить манипуляции с не-живыми, пусть даже с согласия родственников, лишь в отсутствии последних. Теперь-то Элайджа Диккенс знал, почему. Не всякая психика выдержит подобное испытание.

Прервав хождение по закутку, профессор подсел к столу и уставился на лист гербовой бумаги, заполняющийся идеальным каллиграфическим почерком. Ассистент некроманта виртуозно владел не только скальпелем и жезлом, но и пером; однако оформлял протокол вскрытия и допроса с таким выражением скуки и равнодушия на лице, будто лично ему смертельно (вот каламбурчик-то, да?) надоела вся эта рутина… Диккенс содрогнулся. Может статься, и впрямь надоела. В конце концов, у каждого своя работа, которая, порой, доводит до чёртиков. У этого молодчика — своя, не слишком-то приятная.

…У особого отдела недавно созданного полицейского управления — своя.

Туда и пойдёт оригинал оного протокола. Копия же останется для личного контроля у самого Великого Магистра, ибо Орден Полнолуния следит за чистотой рядов Одарённых и не позволяет использовать магию во зло. Нынешний же случай — вопиющее преступление. На посмертном допросе Джон Хаслам признался, что за безымянной девицей он присматривал ещё в Бэдламе, чтобы при первых же признаках просветления ума по-тихому с ней расправиться. Но вроде бы надобности в том так и не случилось. На всякий случай Хаслам во время своих дежурство просто не доносил ей еду — «забывал» то о завтраке, то об обеде, и без того скудном. А тихенькой девице, похоже, было уже всё равно. Чуть-чуть — и «прибирать» не пришлось бы, сама бы сдохла от голода… Но вот здесь, в госпитале ни с того, ни с сего пошла на поправку. Хуже того: недавно ему показалось, что она стала его узнавать. И тогда он решил: пора…

Но почему-то не доделал дела. А его нужно было непременно завершить. Иначе хозяйские птицы опять начнут клевать его потроха своими железными клювами, как уже случалось однажды, а этакой пытки он больше не перенесёт. Вот он и порвал путы…

Нет, это птицы расклевали узлы туго связанных за спиной рукавов. И выклевали железными клювами замок на двери. А заодно и глаза его сторожу: птицы, а не он! Он бы и девчонку не тронул, отдал бы её воронам, только их надо было к ней довести…

На этом жуткий рассказ обрывался. Из мозга, порядком повреждённого свинцовым набалдашником, большего выжать не удалось. Память угасла окончательно.

Впрочем, как пробормотал некромант, глупо было дожидаться имени его хозяина. Маги такого уровня, способные манипулировать чужой волей, ставят жёсткий блок на узнавание, описание своей внешности и любых иных примет, прямо либо косвенно позволяющих их разыскать. Очередной раб мог прожить тишайшую жизнь, тая в себе приказ, но если обстоятельства сложатся иначе, чем предвидел хозяин — так о нём и не вспомнить. Удивительно, что Хаслам вообще упомянул о таинственных птицах: посредниках, явно не иллюзорных… Впрочем, природа оных пока ещё была неясна.

Профессор бросил взгляд на очередной исписанный лист и вновь содрогнулся.

Вскрытие провели без него, ибо, как разъяснили Магистры, время поджимало: следы возможного магического воздействия самоуничтожаются после смерти жертвы очень быстро. Правда, сама процедура велась при участии срочно вызванного госпитального прозектора, тут не придерёшься. Но досталось при этом видавшему виды Чарльзу Чапмену немало. Выражаясь сухим протокольным языком, у покойника отсутствовала половина кишечника, одна почка, половина лёгкого и селезёнка; невзирая на такие варварские повреждения, кожные покровы покойника до начала вскрытия оставались ненарушенными: ни единого шрама, пореза, шва от возможных прижизненных хирургических операций так и не нашли. Каким образом были нанесены ему эти повреждения? Как он вообще с ними жил? И совершенно не поддавался объяснениям тот факт, что от печени Хаслама остались какие-то ошмётки, будто её терзали чем-то острым, причём незадолго до смерти.

…И ни единого разреза на теле! Это как?

Рихард Нэш, Магистр Ордена Полуночи, стоявший за плечом у помощника некроманта и время от времени вполголоса вставлявший замечания в протокол, сделал паузу, бросил на профессора испытующий взгляд и сказал просто:

— А знаете что, мистер Диккенс? Отдохните. Процедура завершена, в вашем личном присутствии здесь более нет необходимости, а обсудить всё, что видели и слышали, мы ведь можем и позже, в вашем кабинете. В привычной, так сказать, обстановке.

И вроде бы не по рангу обратился: как-никак, а главное лицо в госпитале всё же профессор! Но тот вдруг почувствовал странное облегчение.

— Да, вы правы.

Грузно поднялся

— Надо отдохнуть… Простите, господа, предыдущий день у меня выдался не из лёгких.

— Это я приношу извинения за то, что потревожил вас так рано, — учтиво отозвался Магистр. — Сожалею. Но, как вы понимаете, мозговая ткань разлагается очень быстро; ещё час — и, боюсь, мы бы вообще ничего не узнали.

— Да-да, конечно… — пробормотал Элайджа, направляясь к выходу. Он чувствовал себя очень усталым, несмотря на едва занимающийся день. И очень старым.

Что бы он делал без своего умницы-практиканта!

Даже старина Джейкоб, вот уже пятнадцать лет бессменный помощник, кочующий с ним по всем клиникам, не проявлял подобной расторопности. Впрочем, тут же покаялся профессор, принимая от Захарии Эрдмана огромную фарфоровую чашку чая, несправедливо этак строго относиться к верному другу и коллеге: просто и он не молодеет, и со временем становится тяжеловат на подъём. Помимо того, что Джей отличный медик, он, к тому же, превосходно разбирается в бумагах и делопроизводстве, спасая Элайджу от произвола чиновников высшей медицинской коллегии, придумывающих для казённых лечебных заведений всё новые формы отчётов. Немудрено, что у бедняги давно уже не оставалось времени даже на себя, не то что на чашку чая…

Профессор с удовольствием отхлебнул крепкий терпкий напиток, сдобренный сливками. Потянулся за сахарницей, с удивлением глянув на печенье в плетёной сухарнице.

— Даже представить не мог, что старина Джейкоб настолько запаслив. Кстати, дружище Эрдман, а вы неплохо управляетесь со спиртовкой! Да и чай завариваете, что надо, даже мне, привереде, не к чему придраться… Студенческая наука, а?

Молодой человек смущённо засмеялся.

— Что вы, профессор! Пока я учился, каждый пенни откладывал на книги; не до чая было. Иногда баловал себя, но китайским, а его с цейлонским не сравнить… Это же, кстати, не мистера Джейкоба запасы; это ваша супруга иногда подъезжает пораньше, не к шести вечера, а к половине шестого, и оставляет для вас с ним гостинцы.