Звонница(Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович. Страница 12

Побегов за последние месяцы случилось несколько. Бежали не только русские, но и те из поляков, французов, украинцев, англичан, испанцев, кто тоже любил свободу и полностью доверился Балуеву.

Фашисты списывали побеги на просчеты в организации патрулирования, оплошность часовых на вышках, искали внедренных с воли сообщников. Несколько раз в лагерь приезжали люди из «Абвера». Предполагая возможность подкупа охраны американцами или англичанами, непосредственно перед Новым годом полностью заменили штат охранников. Побеги, однако, продолжались. В январе 1943 года Балуев и француз сумели организовать уход на волю шестнадцати заключенных из числа бывших высокопоставленных французских офицеров. В марте в ходе операции свободу обрели двенадцать поляков и русских.

Несвобода месяц за месяцем тащилась заезженной клячей. Минуло лето. Дмитрий учитывал в противостоянии с немецкими аналитиками и сыскарями мельчайшие детали. При организации побегов права на ошибку он себе не давал. Условными фразами оговаривал с внешней средой время новой операции. Подполье в лагере назначало время прорыва, старших, инструктировало по тактике нейтрализации охраны, делилось данными о явках в горных деревнях. После очередного ЧП лагерь замирал: следовало одно построение за другим, проводились допросы, истязания, но никто не выдал ни Балуева, ни француза. В периоды проведения немецкой охранкой допросов, пыток Балуев искал возможность поддержать дух людей. Самодельная аппаратура была слабенькая, но позволяла узнавать новости с фронтов. Он делился на явках сведениями с товарищами. Лица пленных светлели: «Не все потеряно!»

Осторожный француз подсказал:

— При выступлении по лагерному радио в сочетании определенных букв можно прятать целые сообщения с фронтов. Тебе не придется лишний раз проводить опасные встречи.

Пленный диктор наловчился составлять из немецких инструкций такие тексты, что глаза людей при трансляции документов на русском языке начинали сверкать. Радуясь очередному успеху Красной армии, Балуев неповторимым тембром своего зычного голоса в конце выступления призывал заключенных: «Соблюдайте верность Германии, радуйтесь тыловому расположению лагеря и старайтесь справляться с нормой выработки согласно 6 и 11 пунктам инструкции 02/43 для военнопленных. Дальнейшее шлифование трудовых навыков в полной мере зависит от вас. Кивать на ленивого соседа из любой части Европы вам невыгодно. Каждый сам должен заботиться о спасении своей жизни».

После такой концовки радиообращения только страх смерти удерживал многих военнопленных от радостных криков, ведь Балуев передал, что «Советы 6 ноября 1943 года вошли в Киев».

Но проделанного неугомонному диктору казалось мало, и он пошел на откровенный риск. Читая в микрофон очередную инструкцию, заговорил вдруг голосом Левитана. Повседневное радио обращение обрело совершенно иной смысл, и люди, услышав необыкновенно дорогой московский тембр, распрямили плечи. Переглядываясь друг с другом, они заулыбались.

Немцы взбесились. Левитана ненавидел сам Гитлер, мечтавший вздернуть диктора на виселице. За его поимку главный фашист назначил вознаграждение в двести пятьдесят тысяч марок. Услышав в дикции явную схожесть с Левитаном, начальник лагеря побледнел и бегом устремился в будку к Балуеву. Ворвавшись, увидел «кригсгэфангэнэра Палуефа»… с перевязанным горлом.

— Руссиш швайн! — закричал с порога начальник. — Что это значит?!

— Я болен, господин комендант, простудил горло, — хрипло пояснил Балуев. — Пришлось напрячь голосовые связки.

Начальник тут же приказал помощнику:

— Будку закрыть! Горло проверить у доктора! Если болезни нет, расстрелять!

Балуева скрутили и повели к доктору на обследование. Француз сразу понял, что к чему, и помощнику начальника подтвердил:

— Горло серьезно простужено. В помещении стоит холод. Неудивительно, что номер 973 нуждается в лечении. Прошу оставить его в лазарете, и, пожалуйста, попросите выдавать номеру 973 хотя бы в течение нескольких дней дополнительный паек.

Помощник, с удивлением взглянув на пленного врача, перевел взгляд на пленного диктора. Лица тех оставались серьезны. Помощник повел Балуева в комендатуру.

— Разрешите, господин комендант, — постучал в дверь начальника помощник, — кригсгэфангэнэр Палуеф действительно болен. Доктор попросил поместить его в лазарет. Позвольте оставить в бараке, а с завтрашнего дня отправить на каменоломни? Там Палуеф быстро поправится!

Начальник внимательно посмотрел на худое лицо русского пленного.

— Я запрещаю до излечения горла радиовещание, — резко, но уже спокойнее проговорил он.

Помощнику приказал:

— Номер 973 поместить в лазарет на два дня!

Два дня Балуев строился для проверки в коридоре лазарета, а потом два дня ходил на общие построения и возвращался в барак. От работ его освободили. Товарищи по несчастью смотрели на него другими глазами. Раньше нет-нет да кто-то из них бросал в спину:

— Немецкий прихвостень! Получишь ты у нас…

Из-за угроз подполье вынуждено было негласно присматривать, как бы кто из заключенных не покалечил Балуева. После «левитановской» радиопередачи, как ее прозвали в лагере, номер 973 сами военнопленные объявили неприкасаемым.

А немцам не хватало радиовещания по лагерю. На пятый день к пленному диктору подошел старший по бараку:

— Зовут тебя, Балуев, в комендатуру. Поторопись.

Перед дверью кабинета начальника лагеря дорогу преградил охранник.

— Номер 973 прибыл по приказанию коменданта, — по-немецки бросил Балуев.

Через полчаса его пропустили в кабинет. Начальник лагеря сидел за столом, всматриваясь в бумаги.

— Кригсгэфангэнэр Палуеф, — обратился он к пленному, — ты продолжишь работать. Одно условие: по первому замечанию — расстрел! Не шахта, Палуеф, ферштеен? Расстрел!

Номер 973 ничего не ответил, но, выходя из комендатуры, обронил:

— Спела б рыбка песенку, когда б голос был.

Подозрение с Балуева сняли. «Поправившись», он вернулся к микрофону. Работы хватало: передавал объявления, распоряжения комендатуры, зачитывал немецкие приказы о режиме работы, о наказаниях за невыполнение установленных объемов выработки, а между делом ухищрялся выходить на связь с внешним подпольем, оговаривая дату очередного побега группы пленных. В сутки Балуеву нужен был час на сон, чтобы прийти в себя от вечного напряжения.

Сам Дмитрий Балуев бежал из лагеря по настоянию антифашистов, поддерживавших с ним радиосвязь. Они предупредили его о скрытой машине с пеленгом, что оставляла следы на снегу в километре от лагеря и штолен. Видимо, ниточка расследования побегов повела в сторону лагеря…

Вчерашнего руководителя лагерного подполья и еще шестерых его братьев-славян приютили в подвале немецкого дома в горной деревне, где до них отсиживались ранее бежавшие заключенные. Потом бывших пленников увели с немецким проводником в ночь, и они оказались у польских партизан, а через неделю — у своих.

Побывавшего в плену Балуева увезли в другой, теперь уже советский лагерь. Там, к своему изумлению, он узнал о расстреле нескольких товарищей, бежавших ранее из плена с его помощью при содействии немецких друзей. Причиной расстрела назвали их признания о лагерной «подпольной организации», показавшейся верхам подозрительной. Один из сидельцев, миновавший высшую меру наказания, ночью предупредил:

— По статье 193 Уголовного кодекса РСФСР за самовольную сдачу в плен тебя, Балуев, должны расстрелять, а имущество твоих родителей — конфисковать. Думай, что будешь говорить. Цеди, Дмитрий, каждое слово. А про побеги из лагеря… В особое время в стране не верят «россказням». Правду оставь при себе, а то тебя обязательно примут за диверсанта. По законам военного времени сразу отправят в расход. Никто здесь не верит в лагерное подполье, в добрых немцев, в сеть конспиративных квартир и подвалов. Прикуси язык — целей будешь.

«Чушь какая-то! — горевал Дмитрий. — Столько усилий, труда приложить и для чего? Чтобы тебя же признали шпионом?!»