Двенадцать отважных - Вигдорова Фрида Абрамовна. Страница 34
Вася долго стоял и смотрел. Потом тихонько вышел из хаты и осторожно прикрыл за собою дверь.
Федя ждал его на углу. Он стоял и трясся. Да и Васю бил озноб.
— Где Петрович? — спросил он, стараясь подавить дрожь.
— Неужели ты ночью ничего не слыхал?
Ночью Вася был далеко от села и ничего не мог слышать.
— Нет. Я спал, — сказал он.
— Фашисты ворвались к Петровичу чуть свет, — рассказывал Федя. — Очень били его, а потом бросили в телегу и повезли в Артемовск. Видать, к какому-нибудь начальнику большому.
Вдруг Толя Прокопенко сорвался с места и кинулся к выходу.
Ты куда? — закричали ему.
Толя ничего не ответил и вылез из пещеры.
— Оставьте его, — сказала Надя.
Никто не двинулся с места. Все понимали, что Толе лучше побыть сейчас одному.
— В степь пошел, — махнул рукой Толя Цыганенко, выглянув из пещеры.
— Ах, беда! — сказал Борис.
— Но почему? Почему они схватили Петровича? — спрашивала Варя. — Чем помешал им старик?
Вася помолчал в нерешительности, а потом сказал:
— Петрович им очень мешал. Он был связан с партизанским отрядом. Это он отводил меня к Степану Ивановичу.
Ребята притихли.
— А мальчишку-то! Мальчишку-то маленького за что?! — воскликнула Варя.
Ей никто не ответил. Нина с Олей громко всхлипывали.
— И подумать только, — сказал Борис — мы не убили еще ни одного фашиста! А в листовках все пишем: «Смерть немецким оккупантам», а ни одного из них до сих пор…
— Погоди, — ответил Вася, — придет время, Костика мы им припомним.
— А я думаю о другом, — сказала вдруг Надя.
До сих пор она все время молча смотрела на огонь.
— Я думаю о том, что в это самое время по нашему селу ходит Ксана Маринченко под руку с теми самыми солдатами…
— Вы еще всего не знаете, — сказал Володя Моруженко. — Вчера Тимашук посылал тетю Маню Панченко к ней полы мыть.
— И она пошла?!
— Не знаю…
— Ну нет! — жестко проговорила Надя. — Это так оставлять нельзя!
— А что же делать?
Все молчали. Борис, помолчав, нашел в себе смелость сказать:
— Предателей убивают.
Никто ему не ответил. Лица девочек побледнели. Да и мальчикам стало не по себе.
Предателей убивают. Нет на свете человека более подлого, чем тот, кто бросил народ свой в беде и перешел на сторону врага. И какого врага! Разве знали когда-нибудь люди армию более подлую, бесчеловечную и зверскую, чем фашистская армия?!
Какое тут может быть оправдание? Иной раз человек может сказать, что не знал всего и чего-то не понял. Ксана знала все. Да и как она могла не знать? Так же, как и все в селе, она видела Егорку и Колю Панченко. Так же, как и все, она знала, что сожжена Козловка, что убит маленький Костик, что всюду, где прошли гитлеровцы, остаются рвы, полные мертвых людей.
Да, предателей убивают!
Надя обратилась к Борису:
— И ты бы мог ее убить?
Борис не ответил.
— Так бы пошел и убил? — настаивала Надя.
Борис опять промолчал.
— Ведь мы с нею в одной школе учились! — тихо вставила Оля. — Страшно…
— Вот именно потому, — словно бы очнувшись, сказал Борис. — Именно потому, что мы с ней учились в одной школе, были в одной пионерской дружине! Именно потому, что все это она предала.
— Вот что мы сделаем, — медленно сказала Надя, — мы сделаем так, что жизнь ей станет не в жизнь…
— Постой, — сказал Вася, — погоди! Кто-то идет!
Нет, это кто-то бежал! Бежал со всех ног.
…Было еще светло, когда Лена вышла из города. Она несла только одну пачку бумаги, зато бумага была тонкая, и на ней не расплывались чернила.
— Если тебя задержат, — сказали ей, — говори «шуле, шуле», дескать, несешь бумагу для школы.
— Шуле, шуле, — твердила Лена, труся рысцой по широкой степной дороге.
Потом решила, что по самой дороге, где ходят немецкие машины, ей идти опасно, и пошла стороной. Однако чтобы не заблудиться в степи, она старалась не отходить далеко от дороги.
Толина тетка дала ей с собою две кукурузные лепешки, и Лена была этому очень рада. Она шла и думала, когда съесть лепешки. Хотелось бы поужинать до того, как зайдет солнце, но сидеть посреди открытой степи и есть лепешки как-то уж очень неуютно… Впрочем, скоро ей пришлось не только сесть, но и лечь, растянуться на земле: по степи шагали гитлеровские солдаты. Лена лежала на животе и опасливо смотрела сквозь траву, как они шагают. А когда враги прошли, она, все еще лежа на животе, съела половину лепешки. Потом встала, отряхнулась и пошла дальше.
В степи сгущались сумерки. Заря угасала. По дороге, светя фарами, проехали грузовики, и Лена опять упала в траву. В этот раз она съела другую половину лепешки. Становилось холодно. На Лене было платьишко, из которого она сильно выросла, и старая стеганка; в кармане ее лежала последняя лепешка. Чтобы согреться, Лена пустилась бежать.
На западе в темных полосах облаков потухала заря. Степь стала синей и словно бы дымилась. Идти по неровной земле было трудно. Казалось, кочки сами бросаются все время под усталые ноги.
Лена не боялась немцев. «Я маленькая, — думала она, — ничего они мне не сделают. Скажу им „шуле, шуле“ — и все». Но она побаивалась темноты.
Вдруг она увидела, что по дороге что-то движется. Сперва она не могла разобрать толком, что это такое, потом разглядела лошадь, телегу и идущих следом людей. Все это она увидела очень ясно, потому что среди ровной плоской степи лошадь, телега и люди четко рисовались на тускло-желтом догорающем небе.
Лошадь показалась Лене знакомой, это была та самая большеголовая старая лошаденка, которая раньше у них в колхозе возила бочку в полевой стан. Показался знакомым и один из мужчин с большим животом и кривыми ногами. Всего вернее, это был Тимашук.
Но почему все они идут пешком, а телега едет пустая? И почему они все с ружьями?
И вот тут Лене стало страшно. Казалось, что-то невыносимо ужасное происходит сейчас на дороге. Эти люди, провожающие пустую телегу, тайком делают что-то отвратительное и что-то спешат скрыть.
Ей стало так страшно, что она кинулась бежать со всех ног. «Шуле, шуле», — лихорадочно шептала она, уже не понимая, что говорит. Упала, уронила бумагу, испугалась еще больше и чуть не забыла подобрать свой сверток.
В степи теперь было почти совсем темно, и Лена взяла вправо, к дороге, чтобы не сбиться с пути. Темнота обступала ее, и она посмотрела вверх, на яркие звезды. Как далеко они были! И как близко, как душно, как враждебно обступала ее темнота.
Самое страшное, что неоткуда ждать помощи. Встреться ей сейчас человек, его нужно будет за версту обходить.
Но Лена боялась сейчас не людей — больше всего она боялась воспоминаний. Изо всех сил старалась она не вспоминать, но чувствовала, что ничего поделать с собою не может: еще минута, и перед ее мысленным взором возникла лошадь, виселица и на ней трое. Наверно, они были молодые. Но этого уже понять было нельзя. Подбородки их странно упирались в грудь, словно они баловались. Фашисты не позволяли их снять, не разрешали хоронить. И вот Лене представилось, что эти трое, опустив головы, бредут сейчас степью. Чего бы она не дала, чтобы был с ней кто-нибудь. Ну, хоть бы Жучка или Дружок!
Она плохо помнила, как добралась до речки и перебежала по скользким мосткам. И вот здесь она увидела, что у берега стоит человек да так неподвижно, как живой стоять не мог бы.
Лена бежала из последних сил, бежала, задыхаясь, чувствуя, как больно колет в боку, как сухо во рту и больше уже нет силы бежать.
Когда она была уже в теплой пещере среди своих, оказалось, что она ничего не может им рассказать. Как будто ее в степи никто не остановил, ничто, казалось, ей не угрожало. Она не могла даже с уверенностью сказать, стоял ли кто-нибудь у речки или ей только почудилось. Даже про страшную телегу, собственно, нечего было рассказывать — ехала и ехала по дороге телега. Однако, к ее удивлению, как только она заговорила об этой телеге, ребята словно потемнели.