Десятииеновая бумажка - Акутагава Рюноскэ. Страница 1

Рюноскэ Акутагава

Десятииеновая бумажка

Однажды в начале лета пасмурным утром Хорикава Ясукити уныло поднимался по каменным ступенькам на платформу. Ничего сверхъестественного не произошло. Просто ему было грустно от того, что в кармане у него всего-навсего шестьдесят сэн. В то время Хорикава Ясукити постоянно страдал от безденежья. Жалование преподавателя английского языка исчислялось мизерной суммой в шестьдесят иен. И даже когда в журнале «Тюокорон» [1] печаталась его новелла, написанная в свободное от преподавания время, ему платили не более девяноста сэн за страницу. Впрочем, этих денег вполне хватало, чтобы платить пять иен в месяц за квартиру и еще по пятьдесят сэн в день за завтрак, обед и ужин. Ведь он не столько любил роскошествовать, сколько заботился о собственном реноме и лишь поэтому придавал большое значение своим доходам. Правда, помимо всего прочего, ему необходимо было читать книги. Необходимо было курить египетские сигареты. Необходимо было ходить в концерты. Необходимо было встречаться с товарищами. И еще с женщинами, – в общем, раз в неделю ему необходимо было ездить в Токио. Движимый жаждой жизни, он без конца брал авансы под свои рукописи, выпрашивал деньги у родителей и братьев. Когда же и этих денег не хватало, нес в заклад свою большую коллекцию картин в один похожий на амбар дом с красным фонарем над входом, куда редко кто заглядывал. Но на этот раз никаких надежд на аванс не было, к тому же Хорикава Ясукити поссорился с родителями и братьями, так что положение его было из рук вон плохо. Ему пришлось расстаться даже со своим атласным цилиндром, который он купил за восемнадцать иен и пятьдесят сэн ко Дню основания империи [2].

И пока Ясукити шагал по запруженной людьми платформе, образ прекрасного блестящего цилиндра буквально преследовал его. Этот глянец вызывал в памяти освещенные окна дома-амбара. В цилиндре отражались цветы горной вишни, росшей под окнами того дома… Но шестьдесят сэн на дне кармана, которых коснулись пальцы Хорикавы, вмиг разрушили это видение. Сегодня только тринадцатое. Целых две недели до двадцать восьмого числа, когда он получит жалованье в конверте с надписью: господину преподавателю Хорикаве. А долгожданное воскресенье, когда можно наконец съездить в Токио, уже завтра.

Ясукити собирался поужинать с Хасэ и Отомо [3]. Кроме того, он собирался купить в Токио кисти, краски и холсты, которых здесь не было. И еще собирался пойти на концерт фрейлин Меллендорф [4]. Но с шестьюдесятью сэнами в кармане нечего было и думать о поездке в Токио.

– Итак, прощай, мое завтра.

Чтобы рассеять тоску, Ясукити решил закурить. Но в карманах, которые он тщательно обыскал, не осталось ни единой сигареты – вот досада. Все сильнее и сильнее чувствуя, с какой жестокостью смеется над ним злая судьба, он подошел к стоявшему у зала ожидания уличному торговцу. Торговец в зеленой охотничьей шляпе, с лицом, обсыпанным редкими оспинами, с обычным скучающим видом смотрел на газеты и карамель, разложенные в ящике, висевшем у него на шее. Он не просто торговец. Он символ, мешающий нашей жизни. Сегодня, или, лучше сказать, особенно сегодня, Ясукити испытывал к этому уличному торговцу глухое раздражение.

– Дай мне «Асахи».

– «Асахи»? – не поднимая глаз, сурово спросил торговец. – Газету или сигареты?

Ясукити почувствовал, что у него от напряжения дрожит переносица.

– Пива!

Торговец удивленно уставился на Ясукити.

– Пива «Асахи» у меня нет.

С чувством облегчения Ясукити отошел от торговца. Но как же «Асахи»? Ведь он подошел специально, чтобы купить их… Ничего, можно и не выкурить «Асахи». Зато он как следует проучил отвратительного уличного торговца – а это, пожалуй, даже приятнее, чем выкурить сигару. И, забыв, что у него в кармане жалкие шестьдесят сэн, Ясукити гордо зашагал по платформе. С видом Наполеона, одержавшего блистательную победу над Ваграмом…

На фоне затянутого тучами неба высится холм – не поймешь, скала это или огромная куча грязи. Вершина холма покрыта коричневатой зеленью – не поймешь, трава это или деревья. Ясукити медленно бредет вдоль подножия холма. После получасовой тряски в поезде еще полчаса тащиться по пыльной дороге – тяжко. Тяжко? Вовсе нет. Он шел по инерции и на какой-то момент перестал ощущать, как тяжко идти. Каждый день он покорно брел вдоль подножия этого холма, нагонявшего тоску. Наша трагедия в том, что мы обречены на адские муки. Наша трагедия в том, что адские муки мы не воспринимаем как муки. Раз в неделю он избавлялся от этой трагедии. Но сегодня, когда в кармане оставалось всего шестьдесят сэн…

– Доброе утро, – неожиданно окликнул его старший преподаватель Авано-сан.

Авано-сан перевалило за пятьдесят. Смуглый, чуть сутуловатый господин в очках. Преподаватели военно-морской школы, где служил Ясукити, позволяли себе носить лишь давно вышедшие из моды синие саржевые пиджаки – никаких других они никогда не носили. Авано-сан тоже был в саржевом пиджаке и новой соломенной шляпе. Ясукити вежливо поклонился.

– Доброе утро.

– Ужасная духотища.

– Как ваша дочь? Я слыхал, она больна…

– Спасибо. Вчера ее наконец выписали из больницы.

Отдавая Авано-сан дань уважения, Ясукити пропустил его вперед. Причем уважение его отнюдь не было показным. Он беспредельно восхищался лингвистическим талантом Авано-сан. Авано-сан – он умер в возрасте шестидесяти лет – учил латыни на произведениях Цезаря. Кроме того, он знал, разумеется, английский, а также много других современных языков. Ясукити поражало, что Авано читал по-итальянски книгу под названием «Асино» [5], хотя сам не был дураком.

Но Ясукити восхищался не только его лингвистическим талантом. Авано-сан обладал великодушием старшего. Всякий раз, натолкнувшись в учебнике английского языка на трудное место, Ясукити непременно консультировался с Авано-сан. Трудные места… они возникали потому, что, экономя время, Ясукити нередко шел на урок, не заглянув в словарь. В таких случаях, правда, он изо всех сил старался, изобразить не только почтительность, но и смущение. Авано-сан всякий раз без труда разрешал его сомнения. И лишь в тех случаях, когда Ясукити задавал вопрос настолько легкий, что и сам мог бы на него ответить, Авано-сан изображал на лице глубокую задумчивость – Ясукити до сих пор отчетливо помнит, как это происходило. Держа в руках учебник Ясукити, Авано-сан, с потухшей трубкой в зубах, ненадолго погружался в размышления. Потом вдруг, точно его осенило, вскрикивал: «Это значит вот что», – и одним духом объяснял непонятное Ясукити место. Как же почитал Ясукити Авано-сан за такие представления… за такие уроки не столько талантливого лингвиста, сколько талантливого притворщика…

– Завтра воскресенье. Вы опять отправитесь в Токио?

– Да… Нет. Завтра я решил не ехать.

– Почему?

– Честно говоря… из-за бедности.

– Вы шутите, – сказал Авано-сан со смехом. Он конфузился, когда смеялся, потому что из-под темно-рыжих усов у него торчали выдающиеся вперед зубы. – Ведь, кроме жалованья, у вас есть еще и гонорары, так что в общей сложности вы получаете вполне прилично.

– Вы шутите. – Теперь эти слова уже произнес Ясукити. Но произнес их гораздо серьезнее, чем Авано-сан. – Как вам известно, мое жалованье – пятьдесят иен, а гонорар – девяносто сэн за страницу. Если даже писать пятьдесят страниц в месяц, то получится – пятью девять – сорок пять иен. А в мелких журналах вообще платят сэн шестьдесят, так что…

Ясукити стал разглагольствовать о том, как трудно живется литературному поденщику. И не просто разглагольствовать. Обладая прирожденным поэтическим даром, он с ходу расцвечивал свои слова самыми причудливыми красками. Японские драматурги и писатели – особенно его друзья – вынуждены мириться с ужасающей нуждой. Хасэ Масао приходится вместо сакэ пить всякое пойло. Отомо Юкити с женой и ребенком снимает крохотную комнатку на втором этаже. Мацумото Ходзе [6] тоже… правда, он недавно женился, и теперь ему живется полегче. А до этого он ходил только в дешевую закусочную.