Отравленные морем (СИ) - Волгина Алена. Страница 23
— Ага! — довольно сказал он.
Я так испугалась, что не могла издать ни звука. На плече у трактирщика висела корзина, полная рыбы. От несвежей желтозубой улыбки меня замутило.
— Подружка «рыжебородого капитана»? А ну, пойдём!
— Пустите! — прошипела я. Куда там! Хватка у этого негодяя была что стальной капкан. Наловчился поди попрошаек из своей харчевни вытряхивать!
— Я ничего не сделала!
— Из-за тебя стражники вылакали шесть пинт моего лучшего пива! А платить отказались, засранцы! Отработаешь — отпущу.
— Зачем вы вообще их позвали?! Я честная девушка!
— Хочешь продолжить беседу в страже?
Я послушно заткнулась. Мы доволоклись до вчерашней харчевни, которая на второй взгляд показалась ещё более убогой. В стены старой лачуги насмерть въелся запах пивной пены и застарелого табачного дыма.
«Сбегу!» — молнией блеснула мысль. Подожду, пока мерзкий трактирщик отвернётся — и сбегу!
Мысленно я представила, как опрокину корзину с её скользким содержимым прямо трактирщику под ноги, а сама птичкой вылечу на знакомый загаженный дворик. Увы… стоило переступить порог кухни, как мой план увял на корню. Вчера кухня была пуста, а сегодня здесь трудились двое служек.
— Господин Бонифачо, — поклонился один из поваров, с удивлением посмотрев на меня.
— Вот тебе подмога, Пьетро, — осклабился трактирщик, злорадно блеснув глазёнками. — Пошевеливайтесь, дурни, у нас масса работы! На днях из Венетты уходит большой корабль в сопровождении трёх галер, да ещё сегодня-завтра городской совет собирался устроить траурное шествие на площади Трех Грифонов и мистерии, прославляющие славу Венетты. Дож, похоже, хочет продемонстрировать, что никаким фиескийцам нас не сломить.
Его лицо раскраснелось от возбуждения:
— Вечером к Пьяцетте слетится толпа народа! Толстосумы будут сидеть и ждать еды, так что расстарайтесь как следует! Пьетро, дай ей нож и доску, пусть почистит рыбу.
Почистить целую корзинищу рыбы?! Однако возражать, как я быстро уяснила, было бесполезно. Меня тычком отправили к столу и подвинули грязное ведро для рыбьих потрохов. Следующие два часа протекли довольно однообразно. Когда корзина, наконец, опустела, мою спину ломило, платье спереди было все в грязных пятнах, а от рук пахло не лучше, чем на заднем дворе харчевни, который был своего рода зловонной летописью кухонных подвигов господина Бонифачо.
Сам Бонифачо тоже немало досаждал своим потным присутствием: забирал выпотрошенные тушки, уносил их на жаровню, изредка поругивая стражников: «чтоб их бездонные глотки пересохли!» Покончив с рыбой, я надеялась немного отдохнуть, но об этом можно было только мечтать. Работа на кухне не переводилась. Едва я вымыла руки под уличным насосом (к которому меня проводил второй служка, так как Бонифачо велел им не спускать с меня глаз), мне всучили ступку и приказали растолочь перец. Глаза тут же заслезились от перечной пыли. Потом понадобилось сварить рубец для похлёбки, выскоблить свиную голову, ощипать уток, замесить тесто для оладий… Это был какой-то нескончаемый парад еды! Оба повара обращались ко мне только «слышь, ты!» и на робкие попытки наладить отношения даже не откликались. Никто из них не поинтересовался моим именем — в самом деле, зачем утруждать свою память знакомством с какой-то подённой прислугой!
Одно хорошо, на кухне господина Бонифачо можно было не бояться помереть с голоду. Вон, Пьетро себе какое пузо наел! Вертясь, как юла, я успела-таки ухватить две оладьи и попробовать варево из каждой кастрюли.
О том, что на улице уже вечер, я поняла лишь тогда, когда в закопченных окошках посинело, а второй помощник, которого я мысленно прозвала Курчавым, принялся зажигать масляные светильники на стене. В обеденном зале было шумно. Каждый раз, когда распахивалась дверь, в кухню врывался новый всплеск голосов. Поминали тарчей, сравнивали фиескийские и венеттийские галеры (наши, разумеется, были лучше), говорили о безопасных путях в Кафу, о торговле солью, зерном, тканью и кожами.
Нашими едоками были, в основном, моряки. Как я завидовала их свободе! Целый день я держалась настороже, готовая улизнуть в любую минуту, но проклятый синьор Бонифачо ни на миг не выпускал меня из виду. Мне ни разу не удалось обмануть его неослабную бдительность.
— Слышь, ты! — обернулся ко мне Курчавый. — Сбегай-ка в кладовку за луком.
Я оставила черный от копоти котел, который напрасно пыталась отчистить, и направилась в пристройку, недоумевая, что ещё он собирается готовить? Основной вал посетителей уже схлынул, в зале остались только заядлые выпивохи. Тяжелые медные сковородки медленно остывали на плите. Выйдя наружу, я с наслаждением вдохнула прохладный ночной воздух. Очертания дворовых построек терялись в темноте. Мелькнула надежда: может, хоть сейчас получится ускользнуть? Однако я заметила, что Пьетро следил за мной: в кухонном проеме виднелся его приземистый силуэт, окаймлённый светом.
В глубине холодной кладовой висел окорок, на полках стояли горшки с медом и яблочный уксус. Высокая корзина с луком отыскалась внизу. Я набрала в фартук несколько штук. Вдруг дверь с шумом захлопнулась, погрузив помещение в сплошную черноту. Загремел засов. Что это? Меня что, заперли?!
— Эй! — крикнула я, забарабанив кулаком в дверь. — Что за шутки!
— Не держи меня за дурака! — проскрипел снаружи голос Бонифачо. — Видел я, как ты по сторонам зыркала, лишь бы сбежать! Завтра ещё день отработаешь, и мы в расчёте. Если тебе нужна посудина на ночь, то у порога есть ведро. А если попортишь мне запасы — я тебя побью!
После этого послышались удаляющиеся шаги, и всё стихло.
Глава 12
Дверь кладовой была прочной. Я сбила об неё все пятки и за полчаса истощила свой запас ругательств, потом сдалась. О, проклятый трактирщик! Да и я хороша! Что за черти понесли меня на рынок?! Надо было выспаться днём где-нибудь в укромном уголке, а с наступлением темноты увести лодку и добраться до монастыря!
В кладовой не было ни окошка, ни щёлочки, так что я совершенно потерялась в окружающей темноте. Не знаю, сколько прошло времени. Вместе с темнотой и тишиной снова навалился страх — вся моя слабость, трусость, беспомощность — всё, от чего днём можно было отгородиться суетой, теперь накатило с ещё большей силой. Мысли о Манриоло причиняли боль, как прикосновение к свежему ожогу. А ещё мучила тоска по Пульчино. Всю жизнь он был для меня близким, почти неосознаваемым мысленным отражением — и теперь, когда связующая нить между нами оборвалась, я не знала, чем заполнить открывшуюся пустоту.
Привалившись спиной к двери, возле которой было немного теплее, я, наверное, задремала. Или впала в оцепенение. Проснулась я оттого, что кто-то настойчиво долбил мне в висок. Вернее, этот «кто-то» ковырялся в замочной скважине снаружи. Потом послышался шорох медленно выдвигаемого засова и чье-то задушенное ругательство, когда тяжелый брус упал ему на ногу.
Я неслышно поднялась, растирая затекшие, замерзшие конечности, и отступила вглубь помещения. Неужели к господину Бонифачо забрались воры? Не то чтобы я радела о сохранности его запасов, скорее наоборот, однако морскому ежу было понятно, что грабителям вряд ли понравится присутствие свидетеля, а моя шкура была мне всё-таки дорога. Может, закричать? Успеет ли кто-нибудь прибежать мне на помощь?
Пока я мучилась сомнениями, дверь со вкрадчивым скрипом приотворилась на дюйм.
— Эй, ты там жива? — послышался хриплый шёпот. — Вылезать собираешься или нет?
Я ущипнула себя за руку, чтобы проснуться. Этот сиплый голос был мне отлично знаком. В последний раз я слышала его сутки назад, когда Скарпа расписывал прелести наших тюремных застенков. Неужели пескаторо, как верный рыцарь, явился меня вызволять?! Нет, это точно сон!
Потом к приглушённому шёпоту добавился шорох крыльев, и в тесную кладовую, чуть не сбив пару горшков со стены, влетела светлая птица. Пульчино! Обрадовавшись, я кинулась к двери, потом спохватилась, бросилась к леднику и мстительно ухватила хороший ломоть ветчины. В конце концов, мне следовало основательно подкрепиться перед долгим постом у монахинь, а Бонифачо, пожалуй, не обеднеет!