Я Т М 2 (СИ) - Звездная Елена. Страница 50

Как жаль, что я не понимала этого тогда…

— В день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, папа сказал: «Если любишь дочь, позволь ее мечте осуществиться», – и подарил мне деньги, огромную сумму на пластические операции. «Билет в счастливую жизнь для маленькой красотки Кессади» — было написано на конверте, в котором лежал чек.

Горло сжало спазмом, и несколько секунд я сидела молча, чувствуя, как с ресниц срываются слезы…

Чи тоже молчал, просто молчал, крепко обнимая, чтобы я знала — он рядом, он со мной, я не одна. И он не задавал вопросов, не торопил, он просто слушал, и я знала — он выслушает все до конца.

— Это была огромная сумма, — запрокинув голову и пытаясь сдержать слезы, продолжила я, — для моей семьи — просто нереальная. Папа продал магазин. Продал магазин и подписал контракт на год. Год своей жизни…

Говорить становилось все сложнее.

— Он выбрал для меня лучшую клинику… лучшего пластического хирурга, родители были рядом, когда мне сделали первую операцию из запланированных — ринопластику, а потом…

Как объяснить, что было потом?!

Как?..

— Они улетели всей семьей…

Я закрыла глаза, вспоминая тот последний раз, когда я видела их. Папу, маму, Клиэ, Эннита, бабушку. В тот день казалось, счастье пронизывало всех солнечными лучами, оно искрилось, переливалось, сияло… Оно было почти ощутимым. Клиэ, усевшаяся на край моей кушетки, радостно болтала про новую школу и что она там будет единственной красоткой, Эннет по сети нашел себе друзей и гоночный клуб, мама радовалась новым местам и впечатлениям, бабушка — предстоящему путешествию, и папа… Папа перестал виновато смотреть на меня и тоже был счастлив. А я отключалась, еще не совсем отойдя от наркоза, открывала глаза, смотрела на них, не могла даже улыбнуться из-за кислородной маски, и глаза закрывались снова… Если бы я знала, если бы я только могла знать, что это был последний раз, когда я их видела, я бы не закрывала глаза ни на секунду, чего бы мне это ни стоило…

— Пассажирский крейсер Онеда-3347 взорвался при посадке, начав гореть еще в атмосфере, — механическим, почти безжизненным голосом произнесла я. — Ошибка пилота… В тот день мне проводили еще одну операцию, я была под наркозом и даже не знала, а дедушка, он остался на Гаэре приглядывать за мной… у дедушки не выдержало сердце. Инфаркт, следом инсульт… Он был один дома, вызвать врачей оказалось некому… Дедушка пережил бабушку лишь на несколько часов, а я…

Я проснулась от боли — мне перестали капать обезболивающее, и боль, не заглушенная ничем, терзала мое тело как изголодавшийся хищный зверь. Кажется, я звала на помощь, кажется, кричала… вспомнить точно я не смогла. Ни когда все закончилось, ни когда я пересказывала этот момент Исинхаю. Не рассказывала бы, но это было необходимо для дела. Судя по тому, что удалось выяснить, я, никому не нужная, провела несколько дней в изолированной палате. Не в морге, нет, потому что за смерть нужно было отчитываться перед государством, морги любых клиник контролируют, а потому что меня продали. По документам все было — не придерешься: «Осложнение при операции», «Недостаточно оснащенная реабилитационная часть клиники «Красота рядом», «Перевод пациента в другой госпиталь». Это по документам.

В реальности — меня продали.

Как кусок все еще каким-то чудом живого мяса, как «с паршивой овцы хоть шерсти клок», как существо без сознания, без прав, без права даже на жизнь.

О том, что я осталась одна, что моих родных больше нет, я узнала от двух медбратьев, которые не слишком осторожно толкали мою каталку к выходу, обсуждая по пути, что искать меня вообще некому.

Мне было шестнадцать, я только что узнала, что моих близких больше нет, я некоторое время бредила от подскочившей температуры, и какая-то часть моего сознания цеплялась за надежду, что все услышанное было бредом… Наверное, в тот момент, я практически сошла с ума…

Но даже такие как я были кому-то нужны.

Клиника продала меня Майкони. У него имелось много имен, много связей, много личностей, он сам себе проводил пластические операции, и сам же себя называл доктор Майкони.

Он вколол мне обезболивающее, антибиотики, следом капельницу с витаминным раствором, и я была практически благодарна ему за это. Я просто тогда еще не знала, что это станет последним обезболивающим для меня, а впереди ждет ад.

Майкони был психом. Чудовищем. Социопатом с «комплексом Бога». Всей его жизнью и всей страстью было — проводить опыты. Экспериментировать. Убивать своих скованных жертв и фиксировать на камеру все мучения погибающих. Но даже у настолько ненормального психа имелась вполне себе коммерческая жилка — он зарабатывал продажей секс-рабынь.

В какой-то степени Майкони был гением — он умел лепить из своих полумертвых жертв потрясающе привлекательных кукол. Умел, но не особо любил это делать — ему всегда казалось, что результат недостаточно хорош. «Что же ты, деточка, грудь не удержала? Съехала у нас грудь, деточка, на семь миллиметров съехала» — с садистской ласковостью говорил он и доставал скальпель. Резал Майкони наживую. Всегда. Он обездвиживал, но не обезболивал — ему нравилось определять состояние жертвы по ее широко распахнутым от ужаса и боли глазам. Он считал, что позволяет нам открывать в себе невероятные способности, существенно завышать порог болевой чувствительности, становиться особенными — он мнил себя создателем… И каждый раз почти искренне сожалел, когда очередная жертва погибала от болевого шока на операционном столе. О, он досадовал, злился, орал на подчиненных, скидывал мертвое тело с операционного стола и требовал принести следующее, и на этот раз нормальное, дабы оно оправдало его ожидания.

Большую часть времени в его «клинике смерти» я проводила в бессознательном состоянии. Я была самой молодой его «пациенткой» и в то же время, единственной, кто не пытался даже цепляться за жизнь — понимание того, что моей семьи больше нет, разбило меня на осколки. Просто уничтожило… мне было уже все равно, кто и что со мной делает. В какой-то момент я даже перестала чувствовать боль.

А потом появился Слепой.

Жуткий, изуродованный другим маньяком с комплексом Бога, он пугал огромными фасеточными глазами насекомого, но в то же время, его глаза давали ему гораздо больший обзор, чем другим, привязанным к операционным столам жертвам. И Слепой, осмотревшись за первые полчаса, пришел к печальному пониманию — нормальная в чудовищной операционной осталась только я.

И он начал говорить со мной, просто говорить, но это заставило меня хотеть жить дальше. И это не я стала ключом к свободе для Слепого — а он моим. Майкони сильно потратился на его приобретение, и потому, прекратив делать из нас «особенных», он начал стремительно лепить из нас «товар». Один Слепой стоил примерно как десять секс-игрушек на танаргском работорговом рынке, для которого нас и готовили. Увы, в то время, когда в остальной вселенной ценились стандарты естественной красоты, Танарг предпочитал «идеальных рабынь». Идеально красивых, идеально послушных, идеально тупых. Умных, сильных и независимых женщин на Танарге хватало — равноправие было удивительным нюансом этого жестко тоталитарного режима, и в случае жестокого обращения или даже секса по принуждению в браке, который танаргские женщины не стремились заключать вообще, жена вполне могла вызвать полицию. И они вызывали. И потому свои сексуальные аппетиты танаргцы предпочитали удовлетворять другим способом, но киборги не были тем, чего они хотели — живые игрушки всегда предпочтительнее.

Мне повезло, я была девственницей. Тогда, в тот момент, это не казалось преимуществом, но Слепой сказал: «Это наш шанс», и начал доказывать Майкони, что продажа одной меня на Баяндеше принесет гораздо большую выгоду, чем оптовый контракт с Танаргом.

Убедил.

Майкони действительно продал меня за большие деньги, но это были его последние деньги — люди Исинхая, с которыми нам удалось связаться, вытащили нас обоих: и меня, и Слепого.