И восходит луна (СИ) - Беляева Дарья Андреевна. Страница 28

- Ты так мне нравишься, такая милая, сладкая, беззащитная, - сказал Кайстофер. Он шептал ей на ухо, и каждое слово отдавалось внутри мурашками. Пролитый чай не остывал, жег Грайс спину. Все законы, которые Грайс считала вечными, отменялись и возвращались снова, снежинки опускались сахарными хлопьями или вспыхивали коротким огнем. Тишину прорезала музыка, она сменялась хаотическими, далекими воплями, техническими звуками вроде мерных ударов по металлу, переборами струн, жужжанием.

Кайстофер залез ей под юбку, надавил на нее прямо сквозь белье. Грайс застонала. Никогда прежде она не испытывала такого возбуждения. Чувство было настолько сильным, что казалось ей запретным.

- Влажная, - прошептал он. - Хорошая девочка, молодец.

Он был грубым, бесцеремонным, совсем не похожим на ее мужа, настойчивого, но всегда очень спокойного. Кайстофер лизнул ее в шею, потом оставил болезненный укус. Грайс приподнялась ему навстречу, откинула голову, открывая шею - самое беззащитное место.

- Он тебя выбирал для нас обоих, так что я тоже хочу тебя попробовать.

- Я хочу тебя, - сказала Грайс, и поразилась тому, как ее молния не поразила прямо на месте. - Я так тебя хочу.

Он улыбнулся, обнажив белые, как сахарные конфетки, зубы. Грайс принялась целовать его, мягко, нежно. Он поймал ее за подбородок:

- Так ты у меня девочка с депрессией? Расскажи мне об этом? Давай сделаем вид, что я твой терапевт, м? На терапевта часто переносят образ отца, как и на видного политика. Папочка когда-нибудь тебя трахал? Трогал тебя? Облизывал? Какие еще у тебя жалобы? Да-а, сучья жизнь, а потом вы умираете.

Он говорил лихорадочно, так нервно, неровно, что голос его казался незнакомым. Цветы на обоях жили собственной жизнью, раскрывались, вяли, усыхали, осыпались, и вновь росли. Бесконечный круг жизни. Грайс мало что понимала, но ей нравилось слушать его голос. Он раздевал ее, не так, как Кайстофер делал это обычно. Порывисто, больно задевая ее кожу ногтями, жадно. Пальцы Кайстофера, обычно двигающиеся так осторожно, почти с почтительностью, сейчас терзали ее тело, будто она была вещью, по праву принадлежащей ему. Они целовались, и Грайс чувствовала его язык, прохладный, мокрый, чувствовала его движения, настойчивые, похожие на обещание того, что будет после. Никогда они не целовались так прежде.

Грайс сама потянулась раздеть его, и он быстро направил ее руку вниз, к ширинке. Грайс почувствовала, что краснеет.

- Потрогай его, ну же. Я хочу, чтобы ты трогала меня.

Грайс услышала звон разбитого стекла, будто вторящий его раздраженной капризности. Свободная ее рука скользила по древесине стола, и когда ногти процарапали ее, на дереве остались не длинные полосы, а карточные знаки, идущие друг за другом - крести, бубны, черви и пики. На пальцах другой руки, которой Грайс нащупывала молнию на его брюках, были блестки и изменчивый пигмент, похожий на пыльцу бабочки. Цветные пятна блестели и переливались на белой ткани брюк Кайстофера. Наконец, Грайс справилась с молнией и расстегнула на нем брюки. Под ними оказалось женское белье, кружевное, атласное, светло-розового цвета. Его стоящий член под этой женственной, нежной тканью вызвал у Грайс чувство стыда, так тесно сопряженное с удовольствием. Грайс засунула руку под белье, почувствовав нежное прикосновение атласа, коснулась его члена. Он запрокинул голову, застонав. Его пальцы скользили по ее груди, иногда до боли сжимая соски.

Грайс трогала его, с любопытством, возбуждением. Никогда прежде ее рука не касалась его там. Это казалось запретным, а сейчас он так громко стонал, продолжая ласкать ее. Язык его скользил по губам, он улыбался это странной, никому не идущей улыбкой безумца. Неожиданно, он прижал ее к столу, еще раз прошелся рукой по ее груди.

- Хочу по-другому, - сказал он. Кайстофер поймал пару паучков, ползущих по столу, не похожих на настоящих насекомых, слишком длинноногих, слишком больших. Он посадил их ее на солнечное сплетение, и Грайс выдохнула, ощущая мучительный страх и щекотку от их движения вверх, к груди. Она ловила языком сахарный снег, ей хотелось, чтобы Кайстофер вошел в нее, она была голодна почти до боли.

- Предупреждаю, сейчас все будет очень символично, - сказал он, и засмеялся, а Грайс не понимала, что смешного в том, что ей так хочется его, что она вся влажная, что все внутри болит.

Он раздвинул ей ноги, пощупал, а потом приставил к ней что-то, холодное на ощупь, грубое. И все же Грайс с жадным восторгом это приняла. Было определенное удовольствие в том, что Кайстофер мог просто взять ее, но он делал что-то неестественное, что-то, что доставляло ей постыдное удовольствие. Он трахал ее остовом водяного пистолета, детского, прозрачно-голубого. Игрушка входила в нее, исчезала в ней, почти до конца и выходила, вся в ее влаге, и это было чудовищно, а еще, приятно. Кайстофер смотрел на нее и будто бы любовался. Он держал ее ноги раздвинутыми, не давая ей свести колени от стыда. Грайс и сама двигалась навстречу его руке, впуская в себя остов игрушки. Швы были неровные, и отчасти Кайстофер делал ей больно, но его движения утоляли другую боль, внутри, и Грайс кричала, требуя еще, и еще быстрее.

Ничто в жизни, даже флуоксетин, не приносило ей подобного удовольствия прежде. Она зажимала себе рот, чтобы быть потише, но Кайстофер отводил ее руки, а потом трогал ее тело, щипая, царапая.

А ей нравилось. Все это так не сочеталось с ней самой - правильной, приличной, вечной умницей, что Грайс казалось - она смотрит порнографию о ком-то другом, о другой девочке - по-настоящему плохой. За секунду перед тем, как Грайс кончила бы, Кайстофер вытащил пистолет, он нажал на курок, и Грайс почувствовала, как ее орошает струя ледяной воды там, где она пылала. Она инстинктивно попыталась притянуть его к себе, и он поддался. Его стоящий член утыкался в ее бедро, она чувствовала, как кожу царапают кружева его белья. Он коснулся губами ее соска, лизнул грудь, а потом оставил болезненный укус.

- Я думал, ты будешь скучнее, - небрежно бросил он. - Мне нравится твоя грудь.

Он говорил будто бы равнодушно, словно игра наскучила ему.

А потом он нетерпеливо ткнулся в нее, и Грайс сама двинула бедрами ему навстречу, помогая войти.

Сегодня Грайс узнала, насколько обычное, человеческое удовольствие могло быть сильно, и узнала разницу между человеческим желанием и тем, что она испытывала, занимаясь сексом с богом. Все вокруг будто совсем потеряло очертания, плыли пятна перед глазами, невероятные, несуществующие цвета пронзали темноту, силуэты вещей, казалось, беспокойно двигались, а Грайс громко, почти срывая голос, кричала.

Он дергал ее за волосы, заставляя то целовать его в губы, то отстраняться. Он глубоко входил в нее, почти до боли, на всю длину, но ей только этого и хотелось. Она вцеплялась ему в плечи и спину, но ткань его пиджака не позволяла причинить ему боль. И тогда Грайс дергала его за волосы, и тут же, будто стараясь загладить вину, целовала. Никогда прежде он таким не был, никогда прежде она такой не была. Все смешалось, вспыхивали и гасли огни, и Грайс казалось, будто удовольствие разливается по ней каким-то чудовищным, неестественным образом, будто даже кровь в ее венах поворачивает вспять. Ей казалось, она сейчас умрет. Она с ума сходила, мир будто трескался, еще чуть-чуть, и хрупкая пластинка, отделяющая хаос от относительной стабильности должна была лопнуть. И что тогда будет - никто не знает, даже Кайстофер, в этом Грайс была абсолютно уверена.

В воздухе, будто он был плотным, как вода, плавали экзотические рыбки. Грайс протянула руку к одной из них и поймала. Рыбка была скользкая и влажная. В скользком и влажном внутри Грайс двигался Кайстофер, и с каждым новым толчком, Грайс все больше теряла разум. Мысли были как маленькие фейерверки. Разноцветные, пылающие мысли.

Он оставлял на ней укусы, будто отметки. Безумный и смешной, и ужасно пугающий, он был одновременно таким красивым, и Грайс любовалась на него, когда зрение не покидало ее. Иногда все будто выключалось, как если бы Грайс проваливалась в бессознательное состояние от чудовищного удовольствия.