Темнота в солнечный день - Бушков Александр Александрович. Страница 11

– Нужно же знать, чем английские трудящиеся живут, – подал Митя плечами.

– Вот я и говорю! – с большим энтузиазмом воскликнул комсорг. – Политически грамотные ребята, а не в комсомоле. Подумайте еще раз. Да хорошенько. Шестидесятилетие Великого Октября на носу…

– Револьт Кириллович, – сказал Сенька с хорошо скрытой вкрадчивостью. – А это политически грамотно – про Великий Октябрь говорить, что он «на носу»?

У комсорга стало такое лицо, словно он полез под юбку симпатичной чувихе где-то в уютном уединении и вдруг качественно получил в ухо мозолистой рукой пролетария, которому там вроде и взяться было неоткуда.

– А? Ну да… Это я, Коля, оговорился нечаянно. Великий Октябрь скоро наступит – так будет правильно. А вы всё не комсомольцы.

– А мы достойны, Револьт Кириллович? – с видом крайнего простодушия осведомился Доцент. – Нам и выпивать случается, и с девочками бывало всяко…

Комсорг машинально оглянулся и уверенно сказал:

– Но на людях, особенно в трудовом коллективе, вы ни в чем таком не замечены. Значит, меру знаете.

«Меру знает душа, – мысленно прокомментировал Митя. – А душа у нас широкая, как ворота в Кремле…»

Но вслух, разумеется, ничего не сказал – как и остальные. Комсорга Батылего здесь тихо презирали не только они, но и работяги гораздо старше. Был он бездельник, и был он патологический бездельник. По должности даже не комсорг, а освобожденный секретарь комсомольской организации – конторка достаточно крупная, ей именно такой и полагается. Который зарплату получает исключительно за секретарство. И добро бы хоть что-то делал – ну, скажем, собирал комсомольцев и идейно вдохновлял на новые трудовые подвиги в ответ на исторические решения очередного съезда КПСС. Можно было бы не только поржать про себя, но и на ножки Наташеньки Корнеевой полюбоваться – она на профсоюзных собраниях всегда садится у прохода и кладет ногу на ногу, так, что от мини-юбки остается один намёк. И в комсомоле состоит, но ввиду своего инженерского диплома сидит в конторе на третьем этаже и с пролетариями вроде них не пересекается, а когда пересекается, в упор не видит, стервочка.

Так и этого от Батылего не дождаться! Сидит в кабинетике и шуршит бумажками, как таракан на кухне. Батуала ведь говорил: за все три года, что он состоит на учете в тутошней комсомольской организации, ни разу не приключалось ни комсомольского собрания, ни иной идеологической вылазки. Можно еще припомнить, что по возрасту Батылего уже положено как четыре года из комсомолка автоматически выбыть по достижении предельного возраста. Но у комсомольских вожаков явно какой-то другой предельный возраст: по местному телеканалу пришлось и первого секретаря обкома комсомола видеть, а по московскому – вообще первого секретаря ЦК ВЛСКСМ – тот еще побогаче годочками будет, чем областной… Внуки, поди, есть. Ну а что сделаешь? Давненько, еще до того, как они сюда устроились, Батылего кто-то перекрестил в Бутыляку – в пьянстве на рабочем месте не замечен, но дома, говорят, оттягивается. Вот и вся критика снизу, какая в данных исторических условиях возможна…

Батылего еще добрых полминуты (показавшихся четвертью часа) вел среди них агитацию и пропаганду. Потом, слава те господи, слинял.

– Докопался, как червяк до редиски… – плюнул Доцент.

– Да взяли бы и записались, – сказал Батуала. – Один хрен делать ничего не надо. Вот я записан, и что?

– Ну уж, ну уж, на хер, на хер… – мотнул головой Сенька. – Из школы беспартийными выскочили, надо уж до конца дотянуть. Привыкли как-то… Будем и дальше Бутыляку терпеть, это ж не триппер…

Правила игры были давным-давно известны. Не только они трое, но и народ постарше (говорили, и всякие люди с высшим образованием тоже), промеж себя, особенно за пузырем, на все лады вышучивали и Лёньку, и КПСС, травили анекдоты, юморно переиначивали призывы, лозунги, иногда материли отдельные исторические решения исторических съездов. На этом и останавливались. Шагнешь дальше – угодишь в диссиденты, а что они такое, никто, в общем, не знал. Хотя кое-что и до них долетало, не могло не долетать. Нес какую-то антисоветчину академик Сахаров – сослали в Горький. Писал какую-то антисоветчину писатель Солженицын – выперли из страны. Это-то все знали. А что конкретно нес Сахаров и писал Солженицын, выяснять никто не стремился – своих забот хватало. Персонально у них – мотоциклы, девочки и развлечения, а у тех, кто старше, – еще и дети, очередь на квартиры, дачи на шести сотках и прочие житейские хлопоты. Так оно и шло по накатанной: они притворялись, что верят партии, а партия притворялась, будто верит, что они верят. И обе стороны такое положение дел устраивало как нельзя лучше…

– Ну ладно, – сказал Батуала. – Понеслись, ковбои?

Он газанул, включил передачу и выехал со двора.

– Разбегаемся? – сказал Доцент.

– Погоди, – сказал Сенька деловито. – Я тебе тут наводочку дам, не пожалеешь…

Он снял с руля сумку и вытащил поздравительную телеграмму – сложенный вдвое листок тонкого картона с цветной фотографией на одной из внутренних сторон – пышная ветка сирени.

– Заедешь и отдашь лично в руки, – пояснил он.

Митя недоуменно покрутил «поздравилку» размером примерно с журнал «Веселые картинки», разве что гораздо тоньше. За три года работы он таких перетаскал вороха. Три разновидности таких вот больших и три поменьше, все с цветочками. Были еще всякие разновидности для «красных дней», но первое сентября в их число не входило, обходились цветочками. Все эти «поздравилки», вопреки строгим правилам Министерства связи, при отсутствии дома хозяев швыряли в почтовые ящики, не оставляя извещений, чтобы два раза не ездить. Расписывались за адресатов, каждый освоил десятка полтора разнообразных загогулин, время опять-таки ставили потом от фонаря. И не было случая на Митиной памяти, чтобы кто-то пришел и возмутился, что ему «поздравилку» не вручили лично в руки.

– Не пойму, в чем тут ребус, – сказал Доцент, пробежав две напечатанные на телетайпе строчки. – Аюкан, Буденного, шестьдесят восемь, Митиной Юлии Михайловне. Тетя поздравляет с близким началом нового учебного года, желает… ну, чего они все желают, успехов и всякого такого. А что им еще желать? Она, может, и горячо желает, чтобы племяшка никогда в жизни триппер не поймала, да кто ж такое на почте пропустит…

– Ты внимательней прочитай. – Сенька загадочно ухмылялся.

– А ну-ка… Что за хрень? «Вручить лично». В жизни не помню, чтобы на «поздравилках» такое ставили. На серьезных-то телеграммах редко попадается… – Он присмотрелся взглядом профессионала. – Ага! «Вручить лично» на коротенькой ленточке напечатано, значит, отдельно и потом подклеено…

– Точно, – ухмылялся Сенька. – Я Надю попросил, а ей ничего не стоит, напечатала и подклеила. Врубаешься?

– Погоди-погоди, дай мозгами поскрипеть. Чувиха?

– И классная, – ухмыльнулся Сенька. – Доперло наконец? Езжай, вручай и знакомься. Для кента ничего не жалко, тем более ничейного…

– С началом нового… Сколько ж она кончила?

– Восемь. В девятый пойдет.

– Сенька! – с чувством сказал Доцент. – Ты что, с елки рухнул, башкой приложился? Получается, чувишке пятнадцать?

– С половиной, по точным данным разведки.

– А не один ли хрен? За нее ж сто семнадцатая полагается. И дело не в том, что до семи лет. А за сто семнадцатую еще в КПЗ раком ставят. С понтом, не знаешь, Катая не слышал, да и без Катая…

– Ты погоди, – сказал Сенька энергично. – Стой там и слушай сюда. Тебя ж никто не заставляет ее жарить, дураков нет. Ты ж сейчас без постоянной девочки. Вот и будет тебе на первое время заменитель. В кино сводишь, на танцы, в темном уголке к заборчику прислонишь и руки малость пораспускаешь. И под статью не попадешь, и будет чем заняться в свободное от работы, литробола и кошкобола время. Будешь не первый такой и даже не десятый. Куча народу на таких целочках тренируется, а они и сами рады курс молодого бойца пройти с чувашами постарше. Тявый с Полканом и сейчас с такими ходят, сам должен знать.