Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 40
— Охотники небось, — Говорю сонно, поглядывая на всходящее солнце, а потом ажно вскинулся, да какие там охотники!? Голоса знакомые у собак, сторожицкие. Меня затравить небось хотят!
Подхватился как был, налегке, и бегом! Только ботинки обул. Потом не выдержал всё ж, да и вернулся за книгами и одёжкой. Чай, сторожа все не так штобы молодые, бегать давно отвыкли!
Подхватил, да и тикать! К станции прямо, и добежал почти, а потом ка-ак полетел! И башкой дерево. Подхватился было, а меня в спину так — раз! Сапогом.
— Не так быстро, молодой человек, — Усмешливо так. Поворачиваюсь… ба! Околоточный! Чёрные шаровары и чёрные же мундир с красной отделкой. На боку шашка, а в руке револьвер, в лоб мне смотрит. А здоров до чево!
— Как же вас просто просчитать, хитровский сброд! — Усмешечка, и околоточный неторопливо достаёт серебряный с монограммою портсигар и зажигалку, прикуривая, — Всегда прямые пути выбираете, хитрости самые примитивные.
Обидно стало, жуть! Я не примитивный и не сброд! Откуда мне знать-то, как сбегать нужно, если воровским промыслом не занимаюся?! И не ривалюционер какой.
Только встать захотел, штоб отряхнуться хотя бы, да кровь с головы утереть, а околоточный — на! Носком сапога под коленку. У меня ажно слёзы из глаз. Сижу, за ногу держуся, да и плачу.
А тут и сторожа подоспели с собаками.
— Благодарю за службу, — Кинул им околоточный, да и распустил. Одного только оставил — тово самого, говнистого, да и назад, к балаганчику.
Еле дошёл, потому как хромаю, да голова кружится и болит, сблевал два раза. Околоточный только ругался, да в спину всё пхал. А дошли, и они начали балаганчик мой рушить да в вещах копаться. Долго копалися, а потом околоточный присел и говорит:
— Где деньги, щенок? — И по лицу, а потом темнота. Очнулся, когда он водой на меня брызгать начал да за веки трогать.
— Перестарался, — Етак с досадой, — слишком сильно этот сопляк головой о дерево ударился, когда убегал.
— Да и убить не жалко, — Заухмылялся сторож.
— Поговори! — Цыкнул околоточный, — что ж…
Меня вздёрнули за шиворот и глянули в лицо тёмно-карими глазами с заметными красными прожилками.
— Идти нормально не способен, — Сказал полицейский, — Севастьян! Тебе его тащить придётся до станции.
— И-эх! А может, тово?
— Поговори!
До станции шли долго, хотя как шли… меня несли, но вот ей-ей! Лучше б своими ногами, но штоб голова не болела! Раскалывается так, што ой, да ишшо и нутро всё выблевал.
И енти ишшо… Севастьян ругается то и дело — неохота тащить, вишь ты. А околоточный стращает всяко-разным. Преступник я, оказывается, дачи обносил. И слушать меня не хочет, ну вот совсем!
Перед станцией самой околоточный сунул мне в зубы таблетку и велел проглотить.
— Опиум, — Непонятно сказал он, — глотай!
В голове быстро получшело, но думалка отказала вовсе уж совсем. Помню только, што видел на станции Вольдемара тово, да с барыней, которая вопросы задавала разные. Тётушка егойная, так-то. И с околоточным они знакомы, барыня ему ишшо ручку дала поцеловать, а тот всё под козырёк брал. Вольдемар только улыбался, на меня глядючи, но молча. Кажется.
Потом приехал наконец поезд и какая-то барыня возмутилася «состоянием ребёнка», то есть меня.
— Не извольте беспокоиться, мадам, — Околоточный взял под козырёк, — хитрованец, на дачах здешних промышлял. Ну а на что он спускал украденное, я могу только догадываться.
Барыня снова глянула на меня, но уже брезгливо, а не почти как на человека. И всё, дальше только долгий стук колёс и обморочная темнота.
Двадцать пятая глава
— Ну-ка, — послышался голос, и чьи-то пальцы, резко пахнущие какой-то химией, весьма бесцеремонно и достаточно болезненно оттянули веки. Показалася фигура в белом, с роскошными усами и бородкой клинышком, как у матёрого козла.
— Следи за пальцами, — Велел козлобородый прокуренным голосом, обдав меня запахом свежего, и очень хорошего табака, начав водить рукой перед глазами.
— Так… ничего страшного, — Сказал он кому-то в сторону, — банальное сотрясение мозга. Поездка его несколько растрясла, но ничего, по большому счёту, серьёзного. Несколько дней постельного режима, и можно переводить в общие спальни.
— Так может, сразу? — Сказал невидимый мне человек.
— М-м… пожалуй, нет. Травма головы дело такое, что пару дней наблюдения не помешают, и да и потом нужно будет пару раз глянуть. Мало ли, какие последствия.
— Хорошо, доктор, вам видней, — Послышался голос околоточного, — Что ж, оставляем его на ваше попечение. Н-да, и не допросишь теперь!
Меня подняли и понесли куда-то на носилках по длинным коридорам. Из разговоров следовало, што принесли меня в воспитательный дом, но словеса эти хоть и запомнились, да прошли мимо разума. Слышу и запоминаю, но ни хренинушки не понимаю.
Два дня я отсыпался, ел какую-то жижку через ложечку и иногда ходил по нужде, в чём мне помогали не вечно отсутствующие служители, а дети, которые тоже лежали здеся, но ходячие. Сцать и срать лёжа, в подставленное судно, оказалося неудобно, но не стыдно — чево стыдится-то? Болести?
К исходу второго дня пришёл дохтур, и всё так же бесцеремонно осмотрел меня, заглядывая в глаза и веля следить за пальцами. Под конец я постоял босой на ватных ногах с вытянутыми руками, и потыкал себя пальцами в кончик носа. На этом осмотр и закончился.
— Оно бы полежать тебе ещё пару дней, — Поддерживая меня слева, деловито рассуждал один из ровесников, пока мы медленно тащилися в общие спальни, — да Карл Вильгельмович не любит бездельников, так што не обессудь.
— Строгий, — Пропыхтел тот, што справа, — Да осторожней ступай, чорт хромоногий!
В общей спальне оказалось чуть не тридцать кроватей, поставленных близко одна к другой. Меня уложили на ветхие сырые тряпки, пропахшие сыростью и мочой так, што и не отстирать, и удалились, переговариваясь о своём.
Повернув голову на бок, заметил выползающую из швов платяную вошь [62], а почти тут же и её товарок.
«— Это вам не Рио-де-Жанейро», — Мелькнула мысль, и што странно — понятная. Какие-то картинки, образы и даже немного знаний, што же ето такое.
Мысли в голове ворочались вяло, медленно, но што удивительно — очень ясно. Ранее-то как? Начну думать лишку о всяко-разном из прошлой жизни, так сразу и голова болит. Картинки там из снов сколько угодны мог мысленно рассматривать да обдумывать, а што больше — хренушки. Сразу будто гвозди в голову вбивают!
Теперя же болит и болит — не сильнее, но и не слабее. Крепко болит, чего уж там — растрясли, как дохтур сказал. Што я в дерево башкой влупился с помощью околоточного, оно ишшо полбеды. Дали б мне отлежаться хоть несколько часов, или несли б нормально, то оно бы и ничево, вставать бы уже мог нормально.
А так то с плеча на плечо перекидывали, то идти заставить пыталися. Вот оно и тово, осложнения.
В голову лезет всяко-разное из прошлой жизни. Обрывочно, как и раньше, но обрывочков больше, да и сами они тово, посерьёзней. В иное время я бы ух! Зацепился бы, да как начал бы все эти обрывочки в единый клубочек! А сейчас хочется, но как бы и тово, есть другие приоритеты.
Околоточный етот никак из головы не идёт — ну не по чину ему бегать за мной, не по чину! Вольдемар с тётушкой, оно конечно и да, но самому-то зачем? Сошку мелкую послать, а самому с тётушкой етой паскудной разговоры светские вести, меня дожидаючись.
Значица, деньги? А што ж ишшо-то?! Услыхал небось, сколько я наторговал, да ажиотаж дачников, вот и тово, стойку сделал, как пёс охотничий. Деньги, да мож идею каку-никаку вытащить из меня, тоже денежную. Ето мне с ветролётов только и тово, што сам за раз наторгую, а потом всё! А господа, они на фабриках всяко-разное могут, да законы туды-сюды вертеть, как им надобно. Небось не четыреста рубликов наторговал бы!