Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 70

Несколько часов Чиж бродил по Москве, всё больше падая духом. Когда иму говорили, што Москва большая, он в голове уложить не мог, насколько! И все либо спешат, либо такие важные, што фу ты ну ты! Не подступишься с вопросами-то.

От городовых и дворников Санька не то штобы бегал, но обходил поодаль, и как-то так получилося, што всё больше беготни да обходов было, а спрашивать толком и не у ково. Одни богато слишком выглядят, откуда им с Егоркой знаться-то!? Другие в мундирах, а перед ими Санька робел. А ну как?!

— … Егорка? — Встреченная баба, одетая просто и несколько неряшливо, визгливо рассмеялася, — Из Сенцова?! Ох, малой, из какой же дыры ты выполз!

— Из тех же ворот, што и весь народ! — Отрезал Чиж сурово и отправился прочь, постукивая ореховым батожком по булыжной мостовой. Вот же дура-баба! Смеётся ишшо!

Когда темнеть начало, Чиж вышел к странному месту. Вроде как и не лес, а деревья растут, но и рельсы для конки промеж них проложены, дорога для возков булыжная. По обеим сторонам особняки богатые, но не стык в стык стоят, лесу тоже место есть.

Пошарохался промеж деревьев и кустов, да и нашёл себе местечко для ночлега. А што? Веток наломать, в зипун закутаться, да и дать храпака! Но сперва, значица, поесть.

Пока по Москве бродил, несколько раз к реке выходил. Сам напился, да и бутылку наполнил. В котомке сухарей ржаных мало не два фунта, полфунта почти сала старово, пожелтевшево уже. Но ничево так, не протухлое! Чеснока ишшо несколько головок, луковица. Сытно и вкусно.

Поужинав, Санька выпил полбутылки воды, похлопал себя по тощему и животу, да и завалился на ветки, даже не помолясь.

Разбудили ево лучили солнышка, лупящево прямо в глаза, а пуще того упрямое насекомое, решившее избрать Санькину левую ноздрю местом для гнездования. Сев резко, он высморкал ево, а потом и повторил на всякий случай.

Задерживаться Чиж не стал. Так тока, под кустиком оставил кучку, вроде как гостинец приютившему растению. Грыз сухари и пил на ходу воду, да приставал по дороге к попадавшимся людям. Поутру всё больше простой люд попадался, а не чиновный в мундирах. Да и решимости у Саньки побольше стало. А то ведь Москва! Тут небось до снегу Егорку искать можно, если как вчера — по часу с духом собираться, штоб к чилавеку подойти.

— Иэх, малой! — Остановленный мастеровой, ненадолго призадумался и снял фуражку, вороша кудри с заметной, несмотря на молодость, сединой, — Друга ищешь?

— Да, дяденька! — Санька мало што не приплясывал перед ним, само тово не замечая, — В учение отдали, да мастер такой негодящий оказался, што сбежал.

— Н-да… А знаешь, малой! — Оживился мущщина, — Бегунки-то пусть не все, но через Хитровку проходят! Место ето поганое, но люди там разные обитают! Ты, значить, туда иди, да там и поспрошай!

Потом мущщина быстро объяснил, куда там можно суваться, а куда и ни за какие коврижки, хучь даже и медовые.

— … ручки-ножки поломают, язык отрежут, да и будут с тобой милостыню просить! — Мастеровой серьёзен, и Санька внял, опасливо сглотнув, — То-то! Ну всё, некогда мне, и так с тобой задержался!

Мастеровой убежал, а Чиж не сразу и понял, што так и не знает, где же ета Хитровка-то! Но ничо! Зная, што искать, найти можно. А язык, он тово, доведёт хучь до Киева, а хучь и до цугундера.

Добравшись до Хитровки, Санька встал чуть поодаль, притулившись спиной к стене, да всматриваясь в дома и прохожих со смесью опаски и надежды.

— Чаво стоишь-то? — Задиристо поинтересовался небрежно одетый мальчишка чуть постарше, но какой-то золотушный, одетый в самонастоящий барский сюртук, только што прямо на голое тело. Ниже были драные штаны, сквозь которые виднелся срам, а обут задира в сапоги, какие Чиж на офицерах видывал, тока што носы покоцаные. А так тюль в тюль!

— Хочу и стою! — Огрызнулся Чиж, ни разу не сцыкливый. Не бойкий, как Егорка, ето да, но и не сцыкун!

— Хочет и стоит? — Непонятно чему удивился мальчишка и так же непонятно хохотнул, — И-эх! Тетеря провинциальная! Кострома? Говор у тя больно заметный.

— Точно! — Обрадовался Санька пониманию, и тут же вывалил:

— Дружка своево ишшу! Егорка, может знаешь таково?

— Во простота, — Округлил глаза мальчишка, оглядываясь куда-то, но Чижа понесло:

— На кулачках самолучший! Да! От сапожникова ученья ишшо удрал, потому как тот пьяница и руки распускал даже в Великий Пост.

— Много тут таких, — Привычно отозвался мальчишка, но задумался, — Да ну, быть таково не может! А вдруг? Конёк и етот… тоже вроде костромской, да и… жди!

Обладатель роскошнова сюртука ловко ввинтился в толпу, сцапав по дороге недоеденный пирог из рук зазевавшегося прикащика, стукнув тово носом сапога по щиколотке. Пока тот ругался и прыгал на одной ножке под смешки зевак, Чиж ажно прикипел к стене, вытянув шею и отчаянно вглядываясь в толпу. Несколько минут спустя мальчишка, обойдя стороной уже уходящево прикащика, показался в сопровождении ково-то…

— Егорка!

Обнялись крепко, да Чиж почти тут же и расплакался. Не как бабы ревут, с воем и соплями, а так — слёзы просто текут, и всё. Эх, нюня…

… да и сам я не лучше!

— Держи! — Не глядя, шарю в кармане и протягиваю ассигнацию.

— Пятьдеся… ну, Конёк, спасибо!

Мальчишка исчезает, как и не было, а я веду Саньку к себе, крепко держа за локоть. В голове дурацкая опаска — а ну как сон? А ну как исчезнет сейчас?

Крепко, с подвывертом, щипаю себя… ай! Не сон! А худющий какой! Одни глаза остались.

— Погоди, сейчас, — Сворачиваем в обжорные ряды, и я веду к знакомым торговкам, ориентируясь по запаху, — Два с вареньем!

— Да я ел, — Начинает отнекиваться Чиж.

— И я с тобой поем!

Вроде как за компанию, он неловко принимает пирожок и аккуратно, но жадно откусывает, жмуря от удовольствия глаза. То-то! Ел он, как же. Может и ел, канешно, но больно уж худющий, как только што после зимы.

— Дружок мой, Санька! — Проглотив кусок, сообщаю торговкам, — Первеющий! Если што вдруг, так помогите, в долгу не останусь!

Пытаюсь сделать суровую физиономию, положенную первому кулачнику и плясуну Москвы, но не получается. Вот чувствую, што морда лица будто трескается от улыбки. И ето, похоже, заразно — Санька тоже улыбается дурачком малолетним, да и торговки тоже тово… Некоторые вон даже сморкаются от избытка чувств и соплей.

Довёл до флигеля и представил соседям.

— Санька! Дружок мой самолучший! С нами теперь жить будет!

— Н-да, — Отозвался Живинский, оторвавшись от беседы, — наше общество становится всё моложе. Впрочем, я не против — живите, молодые люди!

— Александр Иванович, — Прошу доброго пьянчужку, проживающего в соседнем нумере, — Не соблаговолите ли подвинуться? Аккурат в нумер Лещинсково, дабы Санька со мной по соседству жил.

— А сам, — Заморгал заплывшими глазками бывший почётный гражданин города Москвы, — ну… Лещинский!?

— Так он на той недели ещё опился, отпели уже.

— А?! А… — Дядя Саша, усиленно хмуря лоб, принялся передвигать вещи, што не заняло много времени.

— То-то я гляжу, — Бурчал он, — Сунул давеча сапогом, а там пусто! Опился, надо же… говорил я ему казёнку брать, а не невесть что у непроверенных торгашей. Эх, Вадим Николаевич, Вадим Николаевич…

Пока мы общались, Санька лупал растерянно глазами вокруг, прижимая к себе котомку обеими руками.

— Лезь! — Пхнул я ево в плечо, и дружок запрыгнул на тряпки, где и уселся, подвернув ноги калачиком, — Рассказывай!

— Бабка померла, — Дрогнул он голосом, перекрестившись быстро.

— Царствие Небесное, — Крещусь и я.

— Вот… — Начал Санька после короткого молчания, — как умерла, так и началось. Опомниться не успел, как я у старосты живу, а всех денег — семнадцать рубликов.

Он потянул бечёвку нательного креста и показал мешочек:

— Здесь прямо, для верности.

Сашка начал рассказывать деревенские новости, живо интересовавшие меня.