Иллюзии (ЛП) - Уолтерс А. Мередит. Страница 12

Наконец, преподобный Миллер поднял взгляд, давая нам невербальное согласие на вход в комнату. Мы прошли к нашим обычным местам. Мать и Рози сели на диван, а я заняла место на полу под большим деревянным крестом на стене. Я подогнула ноги под себя и расправила юбку. И почувствовала себя больной. Меня трясло.

Преподобный Миллер улыбнулся и поздоровался с нами. Я почти не слышала его. Моя голова была заполнена другими мыслями.

— Сними рубашку, Нора, — проинструктировал преподобный Миллер. Мне было всего десять лет, но я знала, то, что он просил меня сделать, не правильно. Мать стояла в стороне, её руки были сложены в молитве, глаза закрыты, а губы двигались в безмолвном прошении.

Я стеснялась, и преподобный Миллер заметил это. Он улыбнулся, и показался таким добрым, таким понимающим, что я тот час же расслабилась.

— Ты можешь повернуться так, чтобы я видел только твою спину, — предложил он мягко, и я почувствовала облегчение.

Не задавая вопросов, я сняла рубашку и держала её у своей уже начавшей развиваться груди. Я повернулась так, чтобы сидеть лицом к стене. Я была напряжена. Неуверенная в том, что должно произойти.

— Ты должна очиститься от своего греха. Очищаясь от греха, ты должна чувствовать боль жертвы Христа. Ты понимаешь, Нора? — спросил преподобный Миллер.

Я не хотела злить мать, сказав, что понятия не имею, о чём он говорит. Поэтому кивнула.

А потом он ударил меня.

Я открыла рот в крике, но не издала ни звука. Затем преподобный ударил меня ещё раз. Снова и снова он бил меня тонкой деревянной тростью, которую хранил в углу комнаты. Я видела её ранее, но не придала этому значения.

Зато заметила сейчас.

Боль была неописуемой. Агония интенсивной. Я плакала и плакала, пока мать молилась и молилась.

Молилась за мою красоту, пока меня избивали так, что кровь по спине текла…

Я не признала преподобного Миллера, когда он подошёл ко мне. Я не сказала ему ни слова, когда он сказал мне ухватиться за ноги.

Я не пошевелилась, когда он обернул бледно-жёлтый шарф вокруг моего лица. Покрыв меня. Спрятав меня.

Я проглотила отвращение и страх, в то время как преподобный Миллер нажал холодными липкими пальцами на мои губы. Я чувствовала всё слишком ясно через материал шарфа.

— Дорогой Небесный Отец, возьми это дитя в свои руки. Благослови её своей любовью. Прояви сострадание к её борющейся матери, которая пытается найти путь полюбить такую мерзость. Вылечи этого ребёнка и эту семью. Изгони дьявола из Норы Гилберт и смой её грех. Очисти её душу так, чтобы это отразилось на коже девушки.

Пастор повышал и повышал тон своего голоса, а я вырывалась из его пальцев, но он крепко держал руками шарф. Я не могла пошевелиться, пока священник не закончил.

Затем голос матери повторил слова за преподобным, и Рози тоже вскоре повторила.

— Очисти мерзость. Выпусти грех. Смой отвратительную болезнь. Веди Нору праведным путём и прими её в твоей славе. Помоги матери любить ребёнка, совершившего злой поступок. Помоги Норе отвернуться от её темной натуры.

Затем шарф убрали, а рубашку сняли. Я повернулась к стене, готовая к тому, что должно было произойти.

— Ты должна очиститься от своего греха. Очищаясь от греха, ты должна чувствовать боль жертвы Христа, — мрачно произнёс преподобный Миллер.

Я почувствовала удар тростью. Ощутила кровь, стекающую по коже. Но больше я не плакала. И не кричала.

Я просто ждала, когда это закончится.

Боль не исцелит меня. Я уже здорова.

Моя мать дура.

***

Я уставилась в потолок, пытаясь очистить разум. Придя домой, я прошла в свою комнату и легла поперёк кровати на живот. Схема действий прочно укоренилась во мне. Несколько минут спустя я смазала антисептическим кремом открытые ранки, до которых сумела дотянуться. Затем смочила полотенце, неуклюже натянула его на спину, после чего снова улеглась лицом вниз.

Я пролежала в этой позе остаток вечера и всю ночь. Через несколько часов я смогла переодеться в пижаму и стала ждать, когда мать пойдёт спать. Только тогда я вышла на кухню, чтобы перекусить. Моя мать никогда не удосуживалась принести мне поесть. Она никогда не делала этого.

Перекусив, я вернулась в свою комнату в постель, постаравшись лечь на бок.

Мне не хотелось думать о преподобном Миллере. Не хотелось думать о его руках, прикасающихся к моему лицу. Я не хотела думать об острых вспышках боли, пронзающих мою спину всякий раз, когда я двигалась. И я определенно не хотела думать о воспалённом фанатизме матери, когда та молилась своему Богу, чтобы он сделал её дочь красивой. Медицина подвела её. Всё, что у неё осталось — ее Бог.

— Моя жизнь стала бы намного лучше, если бы ты ушла.

Мне не хотелось думать ни о руке матери, покоящейся на плече Рози, ни о прогулке до машины: я ковыляла за ними, едва переставляя ноги. И, конечно же, никто не комментировал красные пятна, окрасившие мою блузку.

— Нора.

Внезапное вторжение поразило меня, так глубоко я погрузилась в боль и свои мрачные мысли. Я села в кровати, покрывало сползло к талии. Я пошарила по прикроватной тумбочке, пока не нашла своя очки. Я одела их и быстро включила лампу.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я, быстро прикрыв обнаженные участки кожи покрывалом.

Возле моей кровати стоял Брэдли. Лицо украшали новые порезы, в глазах полыхал огонь. Он снова подрался. Не говоря уже о запёкшейся крови и рассечённой губе. Я игнорировала это, пока парень игнорировал мои недостатки.

— Сегодня четверг, — сообщил Брэдли, и я кивнула. Он всегда приходил. В его приходе я могла не сомневаться.

Больше я ничего не сказала. Молча подвинулась, освобождая ему место в своей кровати. Брэдли сбросил туфли и тихо, очень тихо, лёг поверх одеяла.

Моя кровать была ему мала. Как и моя комната. И мое пространство. Он вобрал в себя весь кислород, и мне стало трудно дышать.

Он доминировал.

Он обладал.

Он удерживал меня в плену своего неусыпного внимания.

Не говоря ни слова, Брэдли потянул подол футболки вверх, и я почувствовала лёгкие прикосновения к ранам на спине. Там были свежие раны, и уже давно зажившие. Я услышала его резкий вдох.

— Выглядит ужасней, чем на самом деле, — солгала я, пытаясь утихомирить его ярость.

Я всегда с ненавистью отмечала, как сильно влияли на Брэдли действия моей матери.

Брэдли сжал руки в кулаки, и я, вздрогнув, натянула рубашку и отодвинулась. Подальше от него и его всеобъемлющего гнева.

— Ты должна покинуть этот дом! Ты должна уйти!

Я потрясла головой. Всегда один и тот же спор.

Я не была бунтаркой. Не была импульсивной.

Хоть я и совершеннолетняя, и технически могу принимать решения самостоятельно, я чувствовала себя прикованной к этому дому. К этой жизни. Не имело значения, как сильно я все это ненавидела.

Я связана с матерью, которая никогда не будет любить меня по причинам, которые она никогда не сможет объяснить.

Я была и всегда буду в ловушке.

Я никогда, никогда не уйду.

Брэдли знал об этом.

И это приводило его в бешенство.

Он не понимал.

Брэдли схватил меня за запястье и сжал его. Я чувствовала его пальцы, сжимающие кожу, давящие на кости. Ещё больше синяков, чтобы противостоять тем, что на моей спине.

Брэдли никогда не замечал, сколько боли его любовь причиняет мне. Сколь многое он забирал у меня, просто, будучи моим другом.

— Почему ты не хочешь пойти со мной? Я уведу тебя от матери. Уведу тебя прочь из этого места. Навсегда, — Брэдли ослабил хватку и начал медленно, лениво чертить круги на мягкой коже внутренней стороне моей руки. Он рисовал восьмерку.

Бесконечную петлю.

Безграничную.

— Я не могу уйти. Ты же знаешь, — сказала я мягко и, задрожав, закрыла глаза, в то время, пока он рисовал пальцами круги на моей коже. Размеренно. Неустанно.