Из родной старины(Исторические рассказы. Совр. Орф.) - Лебедев Владимир Петрович. Страница 14
— Кто там? За каким делом? — грозно спросил он спальника, что с низким поклоном в горницу вошел.
— Боярин Иван Юрьевич просит пред лицо твое светлое стать.
Не успел великий князь головой кивнуть, как уже вошел поспешно дородный седой боярин-дворецкий Иван Юрьевич Шигона; красен был боярин и дышал тяжело; видно, спешил он что есть мочи к великому князю с вестями худыми.
— Князь-государь! Великий грех случился, ослушание твоей воли великокняжеской!
— Кто же моей воли ослушаться посмел? — спросил князь Василий Иоаннович голосом, грозу и гнев предвещавшим.
— Истопник твой старый, Павел Чулков… совсем, видно, старик из ума выжил: упустил, проглядел он мятежного старца Порфирия, что под твоей опалой был Неведомо куда девался игумен…
Побагровело лицо великого князя, очи метнули молнию грозную; привстал он, рукою могучей по столу ударил, так что разлетелись кругом грамоты воеводские. Бросился дьяк подбирать их, а великий князь закричал, загремел:
— Подать сюда ослушника! Не быть ему в живых! С недругами моими, знать, спознался он… Не соблюл он наказа моего…
Привычен был боярин дворецкий ко гневу государеву, а и то оробел на этот раз. Поклонился он в пояс владыке и тихо вымолвил:
— Послал уже я за истопником старым жильца Скоробогатова…
Начал великий князь гневно по горнице ходить; все угрюмее сдвигались брови его, все сильнее кипел в нем гнев грозный; боярин Шигона и старый дьяк, боязливо стоя в стороне, не смели глаз поднять на владыку разгневанного.
Видно, поторопился Демьян Скоробогатов: скоро вошел в горницу великокняжескую спальник молодой и оповестил великого князя: привели-де старого истопника, а следом за ним вошел и Павел Чулков, предстал пред очи грозные владыки своего. Упал старик в ноги великому князю, но не дал Василий Иоаннович ему слова промолвить; гневно топнул он ногою, на старого истопника криком закричал:
— Где инок мятежный, что тебе доверен был?! Раб лукавый, раб неверный, так то блюдешь ты наказ владыки своего!
Думали боярин-дворецкий и дьяк великокняжеский, что тут же, на месте, помрет старый истопник Павел Чулков от страха великого, от окрика грозного, да только ошиблись они… Не торопясь, поднялся Павел Чулков, ясным взором взглянул в очи великокняжеские и промолвил ровным, тихим голосом:
— За что гнев твой, князь-государь? Узник и по сие время в горнице моей за крепким запором сидит…
Изумился великий князь, на полуслове остановился; подивились и боярин, и дьяк, не знали, что сказать…
А Павел Чулков с улыбкою светлою дальше вел свою речь неторопливую:
— Я твой наказ грозный крепко блюду, князь-государь. Спроси хоть жильца Скоробогатова: видел он своими глазами старца Порфирия в дому моем.
Поглядел великий князь на боярина-дворецкого и головой кивнул. Понял боярин, сам побежал скорее за жильцом Скоробогатовым. Вошел Демьян; досадливо было нахмурено лицо его: жаль ему было, что избег старый истопник кары великокняжеской.
— Говори, видел ли ты инока мятежного? — повелел ему великий князь.
— Видел, князь-государь… Да что-то неладное на дому у Павла приключилось… До обеда заезжать я к нему, и не было в ту пору в горнице у него игумена старого. Сам же Павел говорил мне: убежал-де неведомо куда узник твой государев. А сейчас приехал, гляжу, — опять сидит инок мятежный в горнице крепкой. Праведен сказ мой, князь-государь.
Воззрился великий князь на истопника старого, зорким взглядом уловил в лице его смущение некое.
— Поведай, Павел, всю правду истинную. Чуется мне, что тут не без греха малого было. Говори!
Опять бросился старый истопник в ноги великому князю.
— Грешен я пред тобою, князь-государь. Не устерег я узника твоего…
И все поведал старик владыке грозному: как сжалилась старуха его над игуменом заключенным, как спрятала инока в месте укромном, как хотел он сам на себя руки наложить, да спас его старец, опять своей волей в заключение свое отдавшись…
Слушал великий князь речь старика, и прояснилось его чело гневное, светлели глаза его хмурые, и уста в улыбку благостную складывались.
— Ну, что ж, старик, — вымолвил он наконец, ласково, — за кем греха не бывает… Милую я тебя за оплошку твою… А только до смерти самой надо тебе со старухою твоею за игумена Порфирия Бога молить…
Плача слезами радостными, поклонился старый истопник в землю владыке милостивому…
Долго, долго вся Москва говорила об истопнике старом и об узнике государевом — добром старце Порфирии…
БРЫНСКАЯ КРАСАВИЦА
Быль
«Худая слава бежит, добрая лежит», — говорить русская пословица. Так и дремучие Брынские леса душегубством и всякими воровскими делами такую славушку по себе пустили, что добрые люди при памятке о них лишь себя крестным знаменьем осеняли да вздыхали во всю русскую широкую грудь.
Этим-то Брынским лесом, в царствование доброго «тишайшего» царя Алексея Михайловича, как-то раз пробиралась по узкому лесному шляху толпа доброконных ездоков. На дворе стояла декабрьская морозная погода, светило зимнее яркое, но не ласковое солнышко. Лошади увязали в густом снегу по самое седло, но еще не совсем пристали. Нанималось утро.
— Ну, ребятушки, живее! — подбодрял своих челядинцев молодой боярин, князь Петр Тимофеевич Трубецкой, погоняя своего доброго «серого» плеткой.
Заиндивело лицо молодого князя; со стороны бы кто взглянул — словно дедушка какой едет, только звонкий голос да румянец алый — не стариковские. Седой на самом деле стремянный князя Кузьмич ворчливо возразил Трубецкому:
— С твоим-то торопленьем, князь-батюшка, вот и содеялось, что в экий святой день, в сочельник Христов, мы, аки звери лесные, по дебрям таскаемся. Что бы в селе-то Знаменке переждать? Помолились бы — праздник встретили…
— Эх, ты, старый сыч, чего каркаешь! Больно ты о празднике думаешь! Тебе лишь меду бы стоялого… Вишь, нос-то и от морозу не покраснеет боле!.. — потешался князь.
Кузьмич обиделся и зашептал что-то, где можно было только разобрать: «на руках носил»…
— «На руках!».. Понеси-ка теперь, сморчок старый! Не то что с тобою, а и с мишкой схвачусь! — крикнул Трубецкой.
Как-будто к слову пришлось, и в самом деле рявкнул вдали медведь, потом собака залилась. Все громче и громче делались рычание и лай, и когда путники выехали на снежную полянку, то увидели нечто диковинное…
Из огромного сугроба, в котором виднелась черная дыра, лез почтеннейший «Мишка Топтыгин» ростом чуть не с быка. Перед его мордой, лая и дразня нелюдима, вертелась небольшая кудластая собачонка.
— Эй, православные! Не замай моего зверка! Обожди малость… крикнул всадникам молодец, с виду почище Соловья-разбойника, с какой-то копной вместо головы. Он стоял насупротив медведя и ждал его, уперев конец длинной рогатины в снег. Князь, любуясь охотником, сделал знак своим остановиться. Мишка, увидя еще народ, обозлился, запыхтел, как толстый дьяк в кружале, и пошел на задних лапах к молодцу. А тот все балагурил, как на поседке.
— Здорово, приятель! Давай, давай лапу-то, побратаемся. Вежливенько давай! Эх, ты, боров толстый, будь поучтивее. Смотри, — напорешься… Кто тебе шубу зашьет? Легче!..
При этом возгласе он увернулся от объятий косматого побратима, и зверь напоролся на рогатину. Но, не соображая ничего, в слепой ярости медведь лез и лез вперед. Парень, изловчившись, сбоку хватил зверя еще ножом. Мишка заревел и грузно повалился на снег, махая лапами. Рогатина торчала в его груди, кровь розовыми пятнами всасывалась в белый покров полянки.
— Вот тебе, брат, и постеля! — балагурил молодец.
Князь, любивший охоту и знавший толк в ней, с похвалой подъехал к победителю. Но тот словно не слышал его.