Мальчик из Холмогор(Повесть) - Гурьян Ольга Марковна. Страница 2

Миша зарыдал. Он представил себе, что уже не матушка будет ласково приказывать, а чужая сердитая девушка будет на него кричать. Чужая семья в далёкой деревне примет его в дом, и будет он вместо батрака выполнять тяжёлую, не по силам работу и есть впроголодь.

— Не плачь, сынок! — воскликнула Марья Васильевна, а сама вытерла глаза рукой. — Чему быть, того не миновать. Мы с отцом долго думали и порешили, что лучше это, чем в море промышлять, плавать в бурю и непогоду, пока не потонешь в холодной пучине, как дедушка твой потонул.

— Маменька, — сквозь слёзы спросил Миша, — кого вы за меня посватали?

Марья Васильевна так удивилась, что слёзы сразу высохли на её щеках.

— Что ты, Мишенька! — сказала она. — У нас этого и в мыслях не было. Да ты же ещё молоденький, рано о женитьбе думать.

— Маменька, а как же Петьку женили двенадцати лет, Ванюшку соседнего — по десятому году…

— Не плачь, чудачок, — сказала Марья Васильевна. — Мы тебя не женим. Женят малолетних, когда ребят в семье много и кормить их нечем, а ты у нас один сын. И ещё женят, когда хотят даровую работницу взять в дом, а я с хозяйством справляюсь. Мы с отцом тебя любим и никогда тебе зла не причиним. Наша разлука ещё не очень скорая, и мне она тяжелей, чем тебе. А тебя ждёт хорошая жизнь, и радость, и всё самое лучшее…

Тут они увидели стоящий на отлёте ломоносовский дом.

Он стоял особняком от других домов и был сложен из тяжёлых неотёсанных брёвен, поседевших от времени и непогоды. Дом был высок — «клеть с амбаром», как называют такие дома в тех местах. Внизу в амбаре не было окон, а в жилой избе редкие и маленькие окошки были прорублены почти под самой крышей, и слюда в них потускнела и подёрнулась паутиной. На сеновал вёл со двора бревенчатый помост-взвоз. Он был чист, словно подметён, ни одного клочка сена на нём не валялось. Давно возы не въезжали, а ветры развеяли последние былинки.

Марья Васильевна и Миша поднялись из пустых сеней по покосившейся, скрипящей под ногами лестнице. Ступив на шаткую ступеньку, Марья Васильевна охнула и сказала:

— Как бы лестница не обрушилась! Обветшала вся. — Но всё-таки пошла дальше.

В темноватой горнице было холодно и тихо.

— Сынок, — сказала Марья Васильевна, — пойди поиграй на солнышке. А я тут проветрю немного.

Она подняла оконце. Ворвался солнечный луч, в нём заплясали пылинки.

Миша сбежал вниз, обогнул дом и очутился на обширном, заросшем сорняком пустыре. Он медленно пошёл вперёд, протаптывая путь среди высоких, по пояс, сухих, прошлогодних трав, пока не увидел у своих ног четырёхугольный пруд.

Этот пруд выкопал ещё дедушка, Василий Дорофеевич Ломоносов, и тогда этот пруд был проточный, а теперь зарос. Дедушка сажал в этот пруд рыбу и, чтобы она не ушла, загородил сток решёткой.

Миша присел на берегу и стал смотреть в воду.

Тёмная и мутная вода слегка зыбилась, а на дне что-то блеснуло, померкло, вновь заблестело и вновь помутилось. Как будто не то двигалось что-то, не то вода шевелила травы, и они скрывали и открывали таинственный, отливающий золотом предмет.

Миша очень хорошо знал, что это всего лишь ржавая решётка, но нарочно представил себе, что это сокровище морского царя, которое он подарил богатырю Садко-новгородцу. Новгородцы плавали далеко и даже добирались до поморья, до Холмогор.

Кто знает, может быть, Садко спрятал свои богатства в этом пруду. Хотя, конечно, тогда ещё здесь не было пруда, и место было пустое, и всё это выдумки.

Миша вздохнул, лёг на живот и стал смотреть на колыхающиеся в воде травы.

«И зачем это нужно сокровище? — подумал он. — Если бы я был Садко, я бы попросил морского царя, чтобы он позволил мне погулять по морскому дну. Я бы там всё как следует рассмотрел. Какие там травы растут на самом дне, и куда солнце уходит, когда оно вечером опускается в воду, и какие ледяные горы споднизу — гладкие или шершавые. Рыбы наловил бы полную пазуху и кита посмотрел бы, какой он чудо-юдо рыба-кит…»

— А я кита видел, — раздался вдруг совсем рядом чей-то хрипловатый голос.

Миша поднял голову и увидел неподалёку под деревом трёх мальчиков. Один был Мишин дружок и приятель, десятилетний Андрейка Шубный, и два других, постарше, незнакомые; Миша застеснялся чужих мальчиков и хотел было спрятаться, но Андрейка уже заметил его и замахал рукой. Миша нерешительно ступил несколько шагов. Тогда Андрейка потянул его за руку и усадил рядом с собой. Незнакомый мальчик, презрительно усмехнувшись, продолжал свой рассказ:

— Я его издалека увидел. Сперва подумал, будто качается на волнах тёмный остров и из чёрной скалы бьёт кверху вода. Струя высоко взвивается и падает вниз, рассыпается брызгами. А это не остров, а рыба-кит. Огромный — страх! Вот не соврать, на спине целую деревню можно выстроить и ещё останется место для выгона — коров пасти. А пасть у него будто ворота тесовые: такой вышины, такой ширины, целый корабль, распустив паруса, может заплыть.

— А ты не врёшь? — спросил второй паренёк и рассмеялся.

— Может, и прибавил маленько, ведь я его не мерил. На него издалека смотреть и то страшно. Подумать, такая громадина, а тоже играет, резвится. Хвостом по воде бьёт, из ноздрей воду кверху мечет…

— Эка невидаль! — небрежно прервал второй. — На кита издалека посмотрел! Мы этих китов промышляли.

— Уж ты промышлял! Тебя там не хватало! — обиженно возразил первый.

— Раз с собой взяли — значит, не хватало. Я могу рассказать, если желаете слушать. Я врать не стану.

— Расскажи! — попросил Андрейка.

— Расскажи! — повторил за ним Миша.

— Выехали мы на промысел в четырёх карбасах. Как подплыли, гарпунщик стал кидать в кита гарпуном… Ты, Андрейка, видал гарпун?

— Каждый день вижу! — гордо ответил Андрейка. — У нас дедушка Фома Иванович был гарпунщиком. У нас на стенке его гарпун висит. Такая палка крепкая, на одном конце у неё крючок острый железный, а к другому концу привязан длинный канат…

— Метнули гарпунщики гарпуны, впились крючки в кита, и как начнёт кит метаться, в воду нырять, а мы за ним мечемся на этом канате. Такое кит волнение поднял, прямо бурю! Бьёт хвостом, рвётся, хочет уплыть. Один карбас у нас волной захлестнуло, перевернуло кверху дном. Люди выбрались, на перевёрнутом дне сидят, будто зайцы на бревне в половодье. А мы им даже помочь не можем, потому что кит как угорелый нас самих по морю мотает. Только кричим им: «Держитесь, братцы!» Потом уж, когда кита убили, сняли их, карбас помогли обратно повернуть. Только вёсла пропали.

— А я… — начал Андрейка.

Но первый парень перебил:

— Китов я, конечно, не промышлял, а в настоящую бурю попал. Не в такую, которую кит хвостом поднял, а в самую настоящую. Вот страх-то был. Унесло нас в открытое море. Волны высокие, выше гор…

— Опять врёшь! — перебил китолов.

— И не вру. Всё это я вовек не забуду! Вынесет нас на верх волны, а потом вниз обрушит. Отец привязал меня ремнями к скамье, чтобы за борт не смыло. После буря улеглась, а нигде берега не видать — унесло нас. Мы замесили ржаную муку в бочке с водой и неделю этим тестом кормились. Оно прокисло, от запаха мутит, а мы едим. Ну, уж когда добрались до становища, тут уж мы хлебушка поели!

— А я… — начал Андрейка.

— А мы другой раз… — перебил китолов.

— Да не мешай ты ему рассказывать, ему тоже рассказать хочется! — крикнул первый парнишка. — Рассказывай, Андрейка.

— Меня отец прошлый год взял на промыслы, — начал Андрейка скромным и тихим голосом. — И нас буря застала далеко от становища. У нас там на мелком месте вёрст на пять был растянут ярус — такая снасть…

— Знаем, — перебил китолов, — верёвки длинные, на якорях укреплены, а к длинным верёвкам короткие привязаны, с крючками, с наживкой…

— С наживкой, — повторил Андрейка. — Я рассказываю, а не ты! У нас уже часть яруса была выбрана, треску с крючков снимаем. Тут ветер поднялся, начало нашу плоскодонку [4] кидать. Но мы за ярус ухватились и держимся. Якоря выдержали, мы на них и отстоялись. А трепало так, что чуть о каменную мель не разбило.