Весенние зори(Охотничьи рассказы) - Перегудов Александр. Страница 6

Прошло пять дней.

Вечерами я сидел у костра, думая о предстоящей ночи на лабазе. Из рассказов старого охотника я знал, как живет и бродит ночами зверь.

Когда густые зеленые сумерки заволакивают Темный лог и сквозь лохмотья пихт просвечивает бледно-желтое небо, под обрывом, на мягком ржавом мху просыпается медведь. Он потянет ноздрями воздух, тряхнет круглой своей головой и вылезет из обомшелых глыб песчаника.

Лес тих и темен. Невидимый, журчит ручей. Пахнет грибной прелью, смолой и сыростью.

Медведь долго стоит на огромном сером камне, поворачивая голову, слушает и ловит запахи; затем неуклюже спрыгнет и пойдет к ручью, мягко ступая тяжелыми лапами. Он идет иноходью, поднимая обе ноги то с одной, то с другой стороны.

Вверху, в темных ветвях, заметив зверя, предостерегающе зацокает дрозд (своим криком дрозды всегда выдают его). Если медведь спокоен, он пройдет молча, если же напуган, чует опасность — остановится, послушает, иногда тихо заворчит.

На горе ухнет филин. Эхо, испугавшись, быстро ответит на его крик. Филин опять ухнет, и опять эхо поспешно ответит.

У ручья медведь остановится, понюхает воду и, найдя на песке следы человека, будет долго водить носом по земле и фыркать.

Лес загудит неумолчным гудом перебора, этот гуд знаком медведю, и, успокоенный, зверь выйдет к реке.

На Чусовой, над подводными камнями пенятся волны, туманы кутают противоположный берег. Над туманами, над лесом стоит желтая, затянутая дымкой луна. Скоро она разорвет дымку, вползет выше по небу и разбросает по черной воде холодные пятна света. На переборе вспыхнут брызги, засеребрятся пенистые гребни волн.

И луна, и перебор, и туманы — знакомы медведю. В них спокойствие; они не грозят опасностью, и, забыв о следах человека, он полезет на гору полакомиться спелой малиной. Но в малиннике мало ягод, и голодный зверь будет бродить по лесным оврагам, есть грибы, бруснику, голубику; разроет муравьиные кучи, сдерет с поваленных деревьев мягкую кору, слижет языком жирные личинки усачей.

Внезапно теплый запах птиц ударит в его ноздри. Медведь замрет на несколько минут, затем осторожно начнет подкрадываться к тому месту, где заночевали рябчики. Вот он уже у куста, под которым спят птицы. Запах невыносимо силен и раздражающ. Зверь делает прыжок — и рябчики с шумом вылетают из-под его морды. Несколько перьев остается на мху. Медведь понюхает теплое, насиженное место, посердится немного и пойдет дальше, уже не соблюдая осторожности.

Так будет бродить он до тех пор, когда красное солнце выплывет над темной гривой пихт. Оно покажется медведю сказочной птицей, которая бьется в голубой сети и роняет золотые теплые перья на стволы и ветви, на серые глыбы скал…

На шестой день в предвечерье — солнце уже прошло три четверти голубого небесного поля — пришел лесник с дочерью Марфой.

Только на Урале — в лесах и скалах — вырастают такие женщины: могутные, загорелые, похожие на столетние кедры. Про Марфу говорили, что однажды она кошелкой убила медведя. Шла по лесу, собирала грибы, перелезая громады поваленных деревьев и обломки скал; в одном месте сорвалась — и прямо на медведя. Зверь спал, вскочил, ошеломленный, рявкнул и, отбежав сотню шагов, издох. Старые охотники говорили:

— С перепугу подох, бывает это.

А мужики и бабы посмеивались:

— Кошелкой зверя убила… Вот ты какая…

Фома поздоровался, присел у барака, раскурил трубку.

— Ну, собирайся, скоро пойдем; вот покурю только.

— А Марфа тоже с нами пойдет?

— Она след отведет.

Я не понял, переспросить постеснялся. Напихал в карманы куртки патроны, заряженные медвежьими, с деревянными хвостами пулями, затянулся ремнем.

— Ну, я готов.

Лесник докурил трубку, постучал ею в пень и встал.

— Пошли. На реке у нас челн. Там и стерва. На челне до Темного лога доплывем.

Солнце цеплялось за лохматую гору, покрасневшие лучи его золотили поверхность воды. У противоположного берега лес опрокинулся и застыл на голубом дне реки. Марфа, стоя на корме, длинным шестом легко гнала челн. Плыли молча. От лежащего под рогожей дохлого барана нестерпимо пахло разлагающимся мясом. Хотелось скорее добраться до лабаза и смолистым духом хвои заглушить этот противно-сладкий запах.

— Правь туды, — кивнул головой Фома, и Марфа ловко направила челн к берегу. Я первый выпрыгнул из челна. Лесник обвязал веревкой барана, выбросил его на берег, потом вымыл руки, вытер их подолом рубахи.

— Пошли.

Первой шла Марфа, за ней я, сзади на веревке Фома тащил стерву.

У лабаза лесник сделал большой круг. Баран, волочась на веревке, оставлял на траве и мхах широкий пахучий след. Потом лесник подумал, куда положить падаль, и бросил ее у куста, шагах в тридцати от лабаза.

Марфа потерла подошвы лаптей о стерву и пошла в сторону, противоположную той, откуда мы пришли.

— Куда она?

— След отводит. Зверь-то хитрый, узнает, что люди ходили, а Марфа его обманет, подумает — мимо прошли.

Розовая кофточка и белый платок девушки мелькали в темной хвое.

— Жди гостинца завтра! — крикнул ей вслед Фома.

— А ты помалкивай, — долетел густой голос, — как дело обернется.

Лес затихал. На западе буйным костром догорал день, стволы сосен, елей и пихт окутывались зеленой тьмой.

Лесник кивнул на лабаз:

— Лезь.

Пахнет папоротником, смолой; снизу свежо тянет сыростью, а иногда теплым, накопившимся за день запахом травы и моха.

Лес уснул. Не шушукаются ели и пихты, но под темными их рукавами проснулась ночная жизнь, шелестит в кустах, чуть слышно звенит в ручье.

Лесник каменной глыбой лежит рядом. В его зубах пихтовая веточка. Он дышит через нее. Пихта отбивает запах табака.

Знаю: уже время. Где-то в темных урочищах проснулся медведь и вышел на охоту. Где-то идет он знакомой дорогой к ручью. Скоро запах падали ударит в его ноздри. Медведь остановится, жадно потянет воздух и свернет в сторону. Может быть, пройдет к реке, проследит, как вылезали мы из челна и шли в лес; может быть, прямо по горячему следу будет осторожно подходить к нам.

Я крепче сжимаю ружье и хочу лечь поудобнее. Лесник, повернув голову, свирепо смотрит. Замираю.

Слева, над черными зубьями леса, светлеет — там из-за рытвин и скал лезет в небо луна.

Сначала по башням елей и пихт, потом внизу по стволам и земле заходили пятна лунного света. Они переползают с места на место, сжимаются и растягиваются, устилая землю широкими и узкими голубыми полотенцами.

Вдруг справа неожиданно и громко цокают дрозды.

Идет.

Фома тихо толкает меня локтем.

Бьется кровь в висках, а сердце, кажется, своим стуком наполняет весь лог. Неужели медведь не слышит биения моего сердца?

Хрустнула веточка, и снова тихо. Плывут минуты звенящей тишины. Колотится, колотится сердце… Боюсь — не выдержу этой напряженности, разорву упругую тишину громким криком.

Шорох внизу. Под стволами сосен вырастает темный силуэт. Смотрю на небо, боясь шелестнуть взмахом ресниц. Силуэт не двигается. Его задевает край лунного полотенца. Теперь вижу — это куст.

Снова шорохи. И вот в том месте, где падаль, — темная бесформенная глыба. Несколько мгновений — и я слышу, как медведь раздирает когтями барана и с чавканьем ест.

Два выстрела слились в один. Две красные молнии метнулись с лабаза, и гром загрохотал по лесу, повторяемый испуганным эхом.

— Готов! — громко говорит Фома.

Смотрю вниз: в неверном лунном свете вижу темную неподвижную копну.

Так просто: две пули выжгли жизнь у лесного хозяина, который ударом лапы мог бы переломить позвоночник любому из нас. Не верится. А Фома говорит:

— Ну, счастлив ты, парень… А бывает, две-три ночи просидишь, пока он подойдет, бывает, что и совсем не придет, учует. А то и так бывает: заранишь зверя, и полезет он к тебе на лабаз. Не дай бог с ним с раненым встретиться. Могила… Ну вот посидим до рассвета, побалакаем: теперь остерегаться нечего.