Игра в «Потрошителя» - Альенде Исабель. Страница 49

На танцплощадке, которая также служила сценой, в мерцающем свете под пронзительно звучащую музыку дергались четыре хористки в бикини, увенчанные белыми перьями. Казалось, они так и родились четверней, одинакового роста, в одинаковых париках, с одинаковыми украшениями и макияжем; у всех четверых — одинаково стройные ноги, крепкие ягодицы, длинные шелковые перчатки, груди, вываливающиеся из лифчиков, расшитых стразами. Только приглядевшись поближе и при свете дня, можно было бы обнаружить, что это не женщины.

Друзья Дэнни протолкались сквозь орущую толпу, и служитель подвел их к самой сцене, к столику, заказанному для Индианы. Аларкон, Юмико и Нана направились к стойке — достать чего-нибудь выпить себе и принести Миллеру газировки; последний же все никак не мог взять в толк, что Перейра и он привлекают к себе всеобщее внимание; он полагал, что посетители пялятся на Индиану.

Вскоре хористки в перьях закончили танец, свет погас, и клуб погрузился в кромешную тьму: раздались шуточки, послышались свистки. Так прошла целая нескончаемая минута, и потом, когда остряки приумолкли, хрустальный голос Уитни Хьюстон наполнил зал длинной жалобой любви, задевшей за душу каждого из присутствующих. Желтый луч прожектора упал на середину сцены, где показался призрак певицы, умершей неделю назад; она стояла, наклонив голову, в одной руке микрофон, другая прижата к сердцу: короткая стрижка, сомкнутые веки, открытое вечернее платье, подчеркивающее пышную грудь и стройную спину. Публика замерла, затаив дыхание. Хьюстон медленно подняла голову, поднесла микрофон к губам, и из земных глубин прозвучала первая фраза песни I will always love you. Публика разразилась аплодисментами, за которыми последовала торжественная тишина, а голос пел прощальную песню, полную ласки, обещания, жалобы. То была она: ее незабываемое лицо, выразительные взмахи рук, страстность и грация. Пять минут спустя последние ноты замерли в воздухе под оглушительные рукоплескания. Иллюзия получилась столь совершенной, что Индиане и ее спутникам и в голову не пришло, что знаменитую певицу, каким-то чудом воскресшую, восставшую из мертвых, мог представлять Дэнни д’Анджело, худенький официант из кафе «Россини»; но вот зажегся свет, Уитни Хьюстон поклонилась и сняла парик.

Райан Миллер уже бывал в таких клубах, как «Нарцисс», в других странах, вместе с товарищами по оружию, которые под грубыми шуточками скрывали тот факт, что гей-представления возбуждают их. Его самого развлекали трансвеститы, он считал их экзотическими и безобидными созданиями, будто бы принадлежавшими к другому виду. Миллер считал себя человеком широких взглядов, повидавшим мир; его уже ничто не могло шокировать, и он проявлял терпимость к сексуальным предпочтениям других людей, при условии, по его словам, если таковые не касались детей и животных. Службу геев в армии он не одобрял, их присутствие отвлекало, вело к конфликтам, как и присутствие женщин. Не то чтобы он сомневался в их смелости, пояснял Миллер, но в бою подвергаются проверке мужество и верность, воюют с помощью тестостерона; каждый солдат зависит от своих товарищей, а он лично не был бы спокоен, находись его жизнь в руках гомосексуалиста или женщины. Этой ночью в клубе «Нарцисс», без поддержки боевых товарищей, его толерантность подверглась серьезному испытанию.

Духота, теснота, сексуальность и обольщение, витающие в воздухе; соприкосновение с мужчинами, которые теснились вокруг, запахи пота, спиртного, лосьона для бритья — все это ударило по нервам. Миллер спросил себя, как бы реагировал отец в такой ситуации, и, как всякий раз, когда сын мысленно обращался к отцу, он явился как живой, в безупречном мундире, с наградами на груди, напряженный, с выдвинутым вперед подбородком, с нахмуренным челом, не одобряющий ни сына как такового, ни того, что он делал. «Почему мой сын находится в этом тошнотворном заведении, среди бесстыжих педиков?» — проквакал отец точно так же, как при жизни, не шевеля губами, глотая согласные.

Миллер не смог оценить по достоинству представление Дэнни д’Анджело, потому что к тому времени понял: упорные, ищущие взгляды направлены не на Индиану, а на него; в него проникала толчками эта мужская энергия, завораживающая, опасная, искушающая, которая и отталкивала его, и влекла. Не думая о том, что делает, он схватил стакан Педро Аларкона и выпил виски тремя большими глотками. Спиртное, которого он не пробовал несколько лет, обожгло горло и разлилось по венам до самой последней клеточки, волна тепла и энергии захлестнула его, смывая мысли, воспоминания, сомнения. Что может сравниться с этим волшебным питьем, решил он, с этим расплавленным золотом, пылающим, дарящим наслаждение; с этим божественным напитком, который тебя электризует, придает сил, воспламеняет; с этим виски, которого я, непонятно почему и как, избегал все эти годы, вот болван. Отец отступил на пару шагов и исчез в толпе. Миллер повернулся к Индиане, склонился к ее губам, но остановился на полдороге и, вместо того чтобы поцеловать даму, увел у нее стакан пива; Индиана, завороженная Уитни Хьюстон, ничего не заметила.

Миллер не знал, в какой момент он встал из-за стола и стал яростно проталкиваться к стойке; не знал, чем закончился спектакль и сколько рюмок он выпил, прежде чем совершенно потерял над собой контроль; не знал, откуда взялась ярость, ослепившая его потоком расплавленного металла, когда какой-то молодой парень обнял его за плечи и, приникнув губами к уху, начал что-то нашептывать; не знал, в какой именно момент расплылись очертания реальности и он почувствовал, что раздувается, вылезает из кожи вон, вот-вот лопнет; не знал, как началась потасовка, скольких он молотил, равномерно работая кулаками, и почему кричали Индиана и Аларкон и каким образом он очутился в патрульной машине, в наручниках, окровавленной рубашке и со сбитыми костяшками пальцев.

Педро Аларкон подобрал с пола пиджак Миллера, вынул ключи от грузовичка и поехал следом за машиной, в которой его друга отвозили в участок. Припарковался поблизости и вошел в здание, где полтора часа дожидался, пока один из офицеров не принял его. Аларкон рассказал о произошедшем, стараясь как-то сгладить участие Миллера, а полицейский слушал его рассеянно, не отрывая взгляда от компьютера.

— В понедельник задержанный сможет изложить свое дело перед судом, а пока пусть побудет в камере, оправится от алкогольного отравления и успокоится, — изрек он наконец самым любезным тоном.

Аларкон стал уверять, что Райан Миллер вовсе не был пьян, он находился под воздействием лекарств, потому что получил черепно-мозговую травму во время войны в Ираке, где также потерял ногу, и время от времени ведет себя неадекватно, но при этом совершенно неопасен.

— Ах, неопасен? Расскажите это трем здоровым мужикам, которых увезли на «скорой помощи».

— Офицер, такой инцидент, как в клубе «Нарцисс», произошел впервые. Моего друга спровоцировали.

— Каким образом?

— К нему приставал мужчина.

— Неужели? В этом клубе? Чего только не наслушаешься! — рассмеялся полицейский.

Тогда Педро Аларкон использовал последний козырь и сообщил, что Райан Миллер работает на правительство и выполняет секретное задание; если офицер сомневается в его словах, пусть поищет в бумажнике задержанного, где найдется соответствующий документ, а если и этого недостаточно, он может сообщить код прямой связи с конторой ЦРУ в Вашингтоне. «Сами понимаете: нам не нужен скандал», — заключил Аларкон. Полицейский выключил компьютер, но слушал его, недоверчиво усмехаясь; потом велел посидеть и подождать.

Прошел еще час, прежде чем Вашингтон подтвердил сведения, представленные Аларконом, и еще один, прежде чем Миллера выпустили, заставив подписать заявление. За это время опьянение немного прошло, хотя он и покачивался на ходу. Они вышли из участка около пяти утра: Аларкон отчаянно тосковал по первому утреннему мате, Миллер страдал от чудовищной головной боли, а бедняга Аттила, всю ночь просидевший в грузовичке, жаждал задрать ногу под первым попавшимся деревом.