Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 15

К вечеру вернулся Дементий Злобин с казаками. Вернулись притомленные все: и кони, и люди. Догнать никого не догнали и след киргизов на речке потеряли.

Дивились казаки, узнавши про Афонькину находку, подходили к коробу поглядеть. Малец спал.

Вскорости, загасив костры и выставив караулы, казаки легли. И поутру, как только солнце лучи пробросило, уже повставали, наскоро по куску хлеба сжевали, у кого с чем было, и вповорот тронулись.

Афонька ехал в своем десятке, но все отставал — потому как короб с дитем, который пред собой водрузил, то на один бок съезжал, то на другой, а то малец верещать начинал, и тогда его Афонька жеваным сухарем кормил али из баклажки испить давал. И ругался про себя: черт-де попутал с этим дитем.

Атаман Дементий Злобин серчать стал и на Афоньку в сердцах лаялся: «Не отставай, не чини задержки». А что делать-то? Не бросать же дите!

— В первом же улусе бабе какой ни есть отдай, — наказал Дементий Афоньке.

— Ну а как же? Вестимо, отдам.

Но ни в первом улусе, ни в котором другом мальца не отдал и волок с собой. Даже у баб татарских втайне по юртам насобирал одежи разной да обуток для мальца.

Ехал Афонька то позади всех, то стороной. И в дозор раз пошел с коробом, в котором парнишка придремывал. Не расстался. На что Дементий Злобин опять расшумелся.

— Ты что — казак али баба? Коли бабой стал, так брось саблю и порты, надень юбку да ухват возьми, язви тя. Срамота глядеть.

— Так ить…

— Вот то и знаешь — «так ить». А, прости господи меня, согрешишь с тобой. Чтоб духу того дитенка не было. Мотри, коли не отдашь в улусе.

Афонька смолчал, но мальца опять же нигде не отдал.

И вот когда уже к острогу подъезжали, то призвал Дементий Афоньку до себя и строго-настрого наказал: не заходя в острог, отдать мальца кому-либо на посаде. Нечего в острог наезжать и срамиться. «Вишь-де, — скажут, — воины какие: мальца замест целого улуса привезли».

Но тут Афонька заперечил. Впервой атамана своего ослушался.

— Воля твоя, атаман, — придержав коня, сказал Афонька. — Вели, что хоть, делать, а парнишку не отдам. И слово мое твердое.

— Окстись, Афанасей! Да ты разумом решился? Али на тебя порчу напустили? Да на чо тебе дите это?

Афонька молчал, голову потупя. И верно, на что? Ведь он — казак, воин, служилый человек. Жены не имеет. Но вот как высказать, что не может он мальца того отдать. Как нашел его, в сердце ровно потеплело. И до того хорошо бывало Афоньке, когда малой теплым тельцем к нему льнул, ловил за нос, теребил бороду. Казаки, кто видел такие забавы Афонькины, гоготали, помоложе какие, а постарее, у кого семьи были, глядели, вздыхая. А кто подходил и мальца по жестким черным волосам гладил. Парнишка что-то лопотал. А что — все равно понять нельзя было: ни по-татарски, ни по-русски, а так еще, по-птичьи гукал чего-то.

А когда Афонька его спать к себе брал, малец проворно забирался ручонками Афоньке за пазуху либо за ворот и так засыпал.

И вот на тебе — отдать.

— Не отдам, — еще раз проговорил Афонька и вскинул взор на Дементия. Глаза Афонькины спокойные, серые. Сидит на коне прямо, лик строгий, брови союзно свел, губы в нить сжал. Как из камня, лицо стало.

— Чумовой, — только и сказал атаман. — И что с ним делать-то станешь?

— Замест сына у меня будет. Вот. К попу его снесу, пущай окрестит. Вот. И будет как сын мне. И ростить буду. И в казаки потом запишу.

— Дурной ты, Афонька, — атаман покачал головой. — Ну, вот, наприклад, пришло тебе в Енисейский идти, хлебные запасы везть али куда тебя годовальщиком пошлют. Али еще иное что по службе. Ну и что? Мальца-то разве с собой, как щенка, таскать станешь? Ведь он малой совсем. Он еще еле от титьки мамкиной отлученный. Сгинет он у тебя.

— А его определю, — вдруг заулыбался Афонька. — Найду бабу на посаде али у пашенного какого. И как по службе куда надобно будет — вот и оставлю мальца у нее. А как от службы волен буду, в отдыхе — к себе брать стану. Вот.

— Хитер, Афанасей. Ладно так. Ну-ну, — похлопал его по плечу Дементий и добавил: — А все же чудной ты мужик. Ей-право — чудной. Казак неженатый и с дитем. Смех один, — и Дементий забухал: «ха-ха-ха», из пушки ровно. Афонька, глядя на него, улыбался — ладно все вышло.

Вскорости окрещенный малец, которому имя дали Моисейка, хотя и не в самой воде он найден был, записан был за Афонькой как его приймак.

Жил Моисейка в посаде у одной бабы. А когда Афонька в отдыхе был, брал Моисейку на все дни к себе.

Казаки сперва смеялись над Афонькой — ну мужицкое ли дело с дитем возиться, казацкое ли? Но потом привыкли к мальцу, привечали его, лаской одаривали и гостинцами. Но над Афонькой все же шутковали.

— Уж коли ты дитем обзавелся, то и бабу тогда заиметь надобно. Съезди куда в улусы, Афоня, умыкни какую татарочку, или тут на посаде найди кого — женись.

Афонька серчал вначале на такие обидные слова. А как-то и задумался: а что бы и впрямь не жениться? Афоньке лет уже немало, уже тридцать, на четвертый десяток счет начался. А жениться до сих пор все недосуг был. Да и баб на Красном Яру, почитай, совсем не было. Мало баб и девок в посаде, в окрестных деревнях и в самом городе жило. И от этого случались на остроге смуты середь казаков и посадских да пашенных, потому как казаки, особливо молодые да неженатые, на баб-то и девок зарились, какие были. Да и с иноземными бабами и девками озоровали. Иных добром и по согласию брали. А других — силой. И воеводе не единожды уже улусные мужики ясачные и новокрещенные челом били за бесчестие. Приходили с челобитьями на обидчиков и посадские, и пашенные.

Но все одно. Хоть и наказывал воевода за блудодейство, а баловства не извести было. Дело-то молодое.

Только у своих служилых, которые жен и дочерей привезть насмелились, не трогали казаки баб и девок, не забижали, блюли честь и товарищество.

Иные казаки, какие посовестливее и подомовитее, али уже в года вошедшие, где силой, где добром брали на острог девок и баб улусных, но не для блуда, а женились на них, окрестив в веру православную. А иные так и жили с некрещенными как с женами, за что поп корил — в блуде-де живете, во грехе.

Говаривали, что велено прибирать по сибирским городам гулящих баб русских и девок, в жены казакам. Но только вести про то шли, а пока невест казакам не было.

Словом сказать — не все ладно было в этом деле на Красном Яру.

Афонька среди других неженатых казаков скромен был, не любил сраму бабам учинять, но и он, когда по улусам езживал, не без греха был: где можно, своего не упускал. А жениться не приглядел еще на ком. Вправду сказать, воевода не раз говаривал, что вскорости на острог девок молодых должны привезти — человек сто — в жены казакам, чтоб, стало быть, заводили семьи здесь, садились на землю и с острогу никуда бы не уходили. «Ну и ладно, — думал Афонька, — привезут девок, и я женюсь тогда».

Минули осень и зима. А по весне случилось такое, про что никто и не загадывал. Возвращаючись с дозора, что на караульной вышке нес с полуночи до зари, встретил Афонька казака из своей сотни и услышал от него, что на остроге его, Афоньку, поминают и мальчишку его, Моисейку. Почему поминают и как, он не знает: его черед пришел в дозор идти и он от приказной избы отошел.

Защемила тревога Афоньку. И, как был во всем ратном, поспешил на воеводский двор.

Там уже казаков изрядно, крыльцо красное обступили. А середь них у крыльца стоит татарин-старик и с ним баба молодая, татарка.

Афоньку увидели, закричали и стали растолковывать, какое дело случилось.

А случилось то, что пришли поутру на острог татарин-старик и девка с ним. И сказались, что они того улуса, который в прошлые годы киргизы отогнали. И когда набегали киргизы, то баба эта свое дите малое схватила и в лес кинулась — схорониться чтоб. Но не доспела убечь. Киргизин-вершник нагнал ее, ухватил, и она дите выронила. Стала кричать: мол, постой, дай дите свое возьму, но тот киргиз слушать не стал, поволок за собой.