Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 42
— Дерзок-то я не бываю, Дементий. Уж коль на неправду когда зайдет — уж тогда я слово поперек молвлю.
— А! На неправду! А Самсонов и в таком разе смолчит, а как велено, так без прекословья и сполнит. А ты всегда поперечничаешь, чертов ты детинушка, Афонька!
И тут атаман Дементий Злобин облапил Афоньку и, прижав его к своей широченной груди, заплакал ровно дите малое.
— Господь с тобой, Дементий! — испугался даже Афонька. — Да ты чо! А ну давай до постели пойдем, совсем ты, братушка, спьянел.
Он силился поднять Злобина, но тот был так тяжел, что Афонька еле-еле оторвал его от лавки.
— Эй, кто есть в доме! Идите сюда! — вскричал Афонька. Но тут Дементий Злобин, оттолкнувши Афоньку, сел прямо на лавке, отер широкими ладонями лице и тихо сказал:
— Не надо, Афанасей. Не призывай никого. Не спьянел я так, чтоб меня до постели волочь. Вот ты меня спросил, я тебе ответил — жалостлив ты до людей, отсюда и беда твоя. Умелый ты, ловкий на разные дела, не хуже Самсонова, а вот жесточи в тебе должной нет. Вот. Тут и считай — где какая мера ровной службе. Мера та от человека идет. Самсонов-то татарчонка кинутого с собой имать не станет… Вот. И то все ведомо и воеводам, и другим, кои вести подают на Москву, кому чо за службы государевы положить: кому чин большой, кому так, кое-чо в прибавку. Так-то, друже Афанасей, — закончил совсем трезвым голосом Злобин.
— А ты как, Дементий? Жесток ли ты до людей ай нет? Я тебя в детях боярских не вижу, а ведь ты и суров, и…
— Замолчь! — взревел вдруг во всю глотку Злобин. — С кем меня равняешь? Ай не знаешь, какая моя служба? У, дурень! Дети боярские! Да… На хрен мне почесть та. Дети-то боярские, они чо? Сладко жрут, да..! А дело-то все, вся справа государева, вся служба — все через нас вершится, через служилых. Молчи, молчи, Афонька, — кричал Злобин.
Афонька, изумленный тем, что услышал, смотрел на Злобина.
— Не гляди так на меня, десятник. Вот ко мне вечор к концу дня Севостьян заявился и начал мне указы давать. И тако он мне бакулы творил, тако брусил, что велел я ему вон идти подобру-поздорову. А он мне в ответ такое: я-де сын боярский, а ты мне невежливо ответствуешь. Я на тебя челом воеводе ударю. И я ему матерно ответил, и с тем он ушел. Эх, Афонька! Ты мужик всех статей мужик, а вот того, чо есть в Савостьке, — нет того у тебя и не будет. Вот. Но ты о том не жалей. Лучше тебе такому быть — вот так.
— А ты как, Дементий Андреевич? — тихо спросил Афонька, многое понявший из речей Злобина.
— Я? — ответил хмуро Злобин. Он замолк и сел на лавку, хмель вдруг сразу навалился на него.
— Судьи дети! — взревел он и грохнул кулачищем по столешнице.
— Окстись, Дементий Андреевич, — кинулся к нему Афонька, Но атаман Злобин крепко и непробудно спал уже, опрокинувшись на стол. Теперь его можно было брать и как мешок тащить на постель.
Афонька крикнул людей. Те вышли из закутьев.
— Возьмите его, снесите в постелю, — велел Афонька.
Домашние стали крутиться около Дементия. В это время дверь распахнулась и в горницу взошел сын боярский Севостьян Самсонов.
— Атамана мне надобно, конные сотни, Дементия Злобина, — выговорил он, глядючи на беспамятного Злобина, которого двое мужиков злобинских вытаскивали из-за стола. — До воеводы его кличут…
— Здоров будь, Севостьян, — подошел к нему Афонька.
Самсонов покосился на него, но все ж пробурчал:
— Будь и ты здрав! Чо, вместе пили-то?
— Порознь! — ответил зло Афонька. — Всяк свое, в своею меру.
— Видать, велика мера была у Злобина-атамана. Придется мне до воеводы довести — мол, при опасном деле не в меру свою пьян атаман конной сотни…
— Эко молвил, — сказал Афонька, приближаясь к Самсонову. — Да рази это так? Занедюжил атаман Злобин.
— Видать, как занедюжил, — отозвался без улыбки Самсонов.
Он повернулся, чтоб уйти, но Афонька встал перед ним, раскинув руки. Голова Афонькина достигала Самсоновского подбородья, и тот мог бы, ровно щенка, отшвырнуть Афоньку, но остановился.
— Чего тебе? — без всякой приязни спросил Самсонов.
— Того, — ответил Афонька, — не вздумай на атамана чо молвить. Хворый он, понял? А мне наказ дал — за него дела вершить, покеда не оклемается.
Самсонов шевельнулся, чтоб идти, и грудью уперся в Афоньку, который ни на пядь не отступил от него.
— Ты меня знаешь, Севостьян, — зло глядя в пустые серые Савостькины глаза, молвил Афонька. — Я ведь…
И Афонька вдруг так зло и сильно ударил плечом в грудь Савостьку, что тот отпрянул от него шага на два-три.
Он хотел было кинуться на Афоньку, но вдруг тяжело вздохнул, провел руками по лицу, будто смахивая что с него, и сказал:
— Велено от воеводы седни ввечеру выслать на ночь конных десятка с три на разные стороны от острога. А тех конных под мое начало прислать с десятниками.
— Добро, Севостьян. То будет сполнено. Жди под вечер конных казаков на Соборной площади.
Самсонов шумно выдохнул и, ни на кого не глядя, вышел из горницы. Афонька же, велев снести Злобина в постелю и если тот вскорости очнется, сказать о том ему, Афоньке, пошел в сотню вести речи с десятниками о приборе людей на ночной дозор, как то велел сын боярский Севостьян Самсонов.
Сказ десятый
АФОНЬКА СТОИТ ЗА ПРАВДУ
По младости лет и по дурости новый атаман чинил многие задоры с казаками и заносился сверх меры перед ними. Не в отца пошел. Тот-то умел со служилыми людьми ладить. А этот, Михаил…
То начнет сзывать всю сотню, кто в остроге, не в уезде и от служб свободный, чтобы ратному делу учить. То задорится на то, что не так ему поклонились, не так прытко повеление его, атаманово, выполнили. То вдруг пристанет, почто кони плохо ухоженные: новых коней заводите. А иной раз начнет корить — мало мне-де от вас чести, вольно со мною держитесь: я вам слово, а вы в ответ мне десять. Хотя такого, почитай, и не бывало от рядовых. Разве кто старослужилые да из десятников перекорялися в чем с атаманом. Да и то не зря, не по безделью, потому как службу лучше Михайлы знали. Михайло-то ведь как: все больше из батькиных рук глядел и под его опекой службу нес.
Не раз цеплялся с ним и Афонька за то, что новый атаман без ума радел попервости к службе и казаков без надобности отрывал от хозяйских дел: от пашен, от сенокоса, от рыбных ловель, от ремесла. Вы, дескать, и хлебное, и денежное, и соляное жалованье от государя имеете да еще опричь того всякими лукавствами и кривдами от ясашных людей в прибытке бываете, — так чо, мол, вам с ремеслами какими, али в земле возиться, ровно вы мужики пашенные. Ну это и вовсе безумствование Михайлово было, потому как сам государь и все воеводы радели, чтоб казаки не только к сабле, но и к сохе приучены были.
Но Михайло только пыхтел с досады, слушаючи все эти отповеди, и разумом вроде принимал, а по сердцу — все это не так было. Мы-де воины, люди ратные — и вся недолга.
На задоры Михайлы Злобина Афонька поначалу смотрел сквозь пальцы, пока они чести его не задевали и в ущерб великий никому не были. Но как дело зашло на большее, то на Афоньку удержу боле не стало.
А дело вышло вот на что.
Был в конной сотне казак Мишка, невдаве поверстанный на государеву службу. Из тех казаков, которых человек с тридцать прислали на Красный Яр из разных сибирских острогов в счет убылых.
Привел их с собой новый воевода, присланный на Красный Яр. Все они были из казачьих семей и только Мишка один из пашенных, которые, почитай, следом за Ермаком Тимофеевичем на сибирские вольные земли пришли с сохою и бороною, с серпом да косою.