Малая Пречистая - Аксенов Василий. Страница 8

– Извело тебя бы, песенник ты ненасытный, зудом, порчей бы тебя со всех сторон погрызло, брюхо лопнуло твоё бы с грохотом, захлебнулся бы ты, свинья, в своей рыготине, рот бы твой поганый сросся наглухо, ковылял бы ты, пьяный, по мосту, а мост бы рухнул, лёг бы спать ты, губошлёп, и не проснулся, дрова колол бы – и отсёк себе башку бы, шёл бы по льду – и…

И чего только не наговоришь в гневе.

Вечерело. Большое оранжевое солнце, будто лупой увеличенное, готовилось скрыться за лесом. Из ложбин потянуло приятной прохладой. По влажнеющему воздуху стали медленно, крадучись словно, распространяться пьянящие запахи смолистой тайги. Заметно ослаб пчелиный звон. А вороны и галки, слетевшись к пасеке со всей округи, затеяли бой за место на самой удобной для ночлега берёзе.

Аграфена, уставшая, в Прокопьевых, не по глазам, очках, просматривала последний на сегодня улей. В её занятое работой внимание проникло вдруг знакомое мягкое тарахтение. Звук «газика» уж ни с каким другим она не спутает.

«Рыбаки?.. Не может быть – ещё не пятница, – подумала Аграфена. – А уж не эти ль, не дай Бог?!»

В недобрых предчувствиях она поспешно закрыла крышкой недосмотренный улей, бросила на траву дымарь и, сдёрнув с переносицы очки, помчалась разыскивать мужа.

– Ох, Господи!., не приведи. Ну, не дурак ли старый, а?.. Ямку раскрыть! – и догадался же. Совсем уж, точно, из ума выжился… Подозренья чтобы не было. Ещё бы выставил куда наружу фляги! – дескать, пожалуста, смотрите – я не боюсь – вода там. Ой, дурень дурнем. А у них и все такие: и мать его полоротая была, и отец – того маленько, чуть как пришибленный, и Петька наш какой-то экий, и Нинка в ихню родову – все умишко в горстке носят… ага, покамест не просыпят, потом – уж вовсе… Ну, теперь отпчеловодились. Прошшайте, пчё-ё-лочки, ма-аточки, прошшайте, трутенё-ёчки, прош-шай, и домик в городе, еслив всё так-то – с кофискацией… Отведи беду такую, Боже… Да где же этот-то пропойца?

Среди валков свежескошенной дубровы валяется литовка. Других следов Прокопия нет.

– И в самом деле, что ли, извело? Прости меня…

И заметила наконец Аграфена под ольхой, в ворохе увядшей уже травы, просветы белого халата. Резво уж очень для своей тучности, перескакивая через высокие валки, подбежала она к вороху и, прикинув на глаз нужное место под халатом, стала пинать в него ногами, словно в ворохе том и не муж её вовсе, а гад какой ползучий затаился, свинья ли спряталась соседская.

– Ну, чё, дождался, паразит! Вот и возьми! Ты этого хотел?! Сам и расхлёбывай теперь. Нет ведь – заложили бы досками да шифером – и похаживам себе спокойненько. Вот, чё к чему, теперь и объясняй им.

Прокопий, разбуженный пинками и криками жены, выскочил из травы и красными от сна глазами бестолково уставился на Аграфену, затем, испуганно от неё защищаясь, стал оглядываться по сторонам, ничего особенного там не замечая.

А Аграфена продолжала и лягать его, тем временем, и кулаками тыкать ему в грудь.

– Чё ты теперь им будешь говорить?!

– Вместо пчелы тебя це-це какая, чё ли, укусила?! – вскричал Прокопий. И видно было, что он так ещё и не проснулся, иначе бы убежал, схватил бы Аграфену за руки, стукнул бы её, в конце-концов, по голове, словом, что-нибудь бы да предпринял, а не отмахивался бы от неё, как от наваждения, чем, кстати, и успевала пользоваться Аграфена. – Муха тебя какая, что ли, цапанула?!

– Муха! «Бобик» едет! Муха. Скорей давай!.. Фу, пропасть, так бы и зашибла!

– Куда скорей? Куда скорей-то?! Откуда, дура, сорвалась…

– Да, говорю же тебе, «Бобик»! – Аграфена шлёпнула Прокопия по лбу. – Я говорю же ему: «Бо-о-оби-ик!»

– Бо-обик? – и перестал Прокопий от шлепка моргать.

– «Бобик»! Начальство едет. Понял, нет?

– Бобик. Вот дура: Бо-о-обик… «Бо-о-би-ик»?

И пришёл в себя Прокопий, побежал следом за женой к покинутому ею улью.

Отдышавшись, они едва успели принять устало-деловой вид, как из-за косогора прямо к избушке выкатился запылённый ГАЗ-69. Из машины воробьём выпорхнул шофёр, так расторопно выпорхнул, что поневоле показалось, будто он всю дорогу только что и думал, как бы скорее остановиться и исполнить все это: попинать колеса, постучать по капоту, поприседать да, подтянув брюки и упершись одной рукой в землю, позаглядывать на мост возлюбленной машины.

– Смотри-ка ты – шофёрик новенький. Правда, значит, что Бурмакина за пьянку выгнали. Сами спаивают, а потом – как неугоден…

– Не твоё дело.

– Кого же он привёз?

– Корову. Ты по дурости-то своей – ходить мимо ямки будешь – не пялься на неё, как на покойника с удилишшем.

– Я не в своём уме, ли чё ли.

– В том-то и горе, что в своём, чекуновском.

– Вы уж, треклятовские, ну такие умники, такие умники, ну уж не знаю…

– Потому и не знашь.

– Почему?

– Да дура потому что.

Из «Бобика», придерживая рукой выгоревшую на солнце от долгой, вероятно, носки суконную кепку-восьмиклинку, выскочил шустрый пассажир вхромочах, смятых пижонисто в «гармошку», над которыми нависли широкие брюки. Пассажир в пиджачке с короткими рукавами. Кто старше? – пиджак или пассажир – догадаться трудно – оба рыжие – один от времени, другой от природы. Пассажиру лет сорок пять. А точно такой же пиджачок можно увидеть на снимке любого яланского деда, сделанном в елисейском фотоателье «Наперекор Времени» или в «Полярном фотофокусе» ещё в довоенный период.

– Инструктор.

– Вижу. Закрывай улей. Встречать надо.

– Всё в своём поддергайчике, скупердяй. Наверно, ещё прадедовский донашиват. Траву-то вынь хошь из волос, а то как леший… чистый леший… Смотри-ка! Сам пожаловал, – с крышкой от улья в руках замерла Аграфена.

– Да закрывай ты, закрывай. Тебя чё, парализовало? – зашипел на неё Прокопий.

Покачиваясь, машина выпустила из себя директора и приподнялась на рессорах. Директор, не в пример инструктору, объёмист. Голова его, как поплавок в воде, частично потонула в шее. На голове, несмотря на жару, подогнув уши хозяину, плотно сидит фетровая шляпа. В крупную клетку пара, сшитая на заказ в елисейском пошивочном ателье «В ногу с модой». Пиджак застёгнут на одну, среднюю, пуговицу. Из нагрудного карманчика, поблескивая на заходящем солнце и обличая владельца в интеллигентности, выглядывает частокол золотистых и серебристых авторучек. На лацкане – скромный значок «Депутат районного совета». Узкие брюки складками улеглись на остроносые, серые от пыли, приобретённые в Сочи, на другом ли каком кавказском курорте, туфли. Красивые туфли. Директор одних лет с инструктором.

Пчеловоды закончили работу, уложили инструменты под навес – с собой дымарь лишь захватили – и, сквозь зубы наставляя друг дружку, направились гостям навстречу, издалека – приятно так удивлены как будто – улыбаясь.

– Ой, ну и выфрантился-то… пузатый бабник, – в улыбке процедила тихо Аграфена. – При шляпе, что ты. Лысину всё прячет. А тут, в лесу-то, от кого?

– От тебя. Заткнись, – уголком рта приказал ей Прокопий.

С директором, Иваном Сергеевичем, и инструктором, Егором Антоновичем, пчеловоды поздоровались об руку, шофёру – и кивка тому хватило.

– Ну, как дела, труженики? – спросил и приветливо улыбнулся Иван Сергеевич.

– Да, слава Богу, помалешку. А мы слышим с Аграфеной, будто машина, ли чё ли, где гудит, а и невдомёк, что к нам. Думам, рыбаки каки или деологи.

– Да вот, решили – время выбрали – вас попроведать. Пчела-то как, готова, нет, к сезону?

– Пчела готова. Всё нормально. Дело за погодой.

– Будем надеяться, не подведёт. Прогнозы пока что самые благоприятные.

– Медведь бы им верил, этим прогнозам. Тут как-то сижу, за окном ливень, а Елисейск – «без осадок» – передаёт.

– И то верно. У них такое сплошь и рядом, – сказал директор и осмотрел ненавязчиво Прокопия: левым глазом – его переносицу, правым – скоренько обежал с ног до головы.

Прокопий давно знает этот директорский фокус, однако всякий раз робеет, пока не сориентируется, где у начальства левый глаз, а где – правый. Но сообразив, уверенно уже следит только за тем, который попроворней. Поэтому, себя окинув машинально взглядом и обнаружив на своих халате и штанах прицепившиеся к ним стебельки и листья, Прокопий как бы поправил возможные предположения директора, уже изучающего меняющуюся в лице Аграфену: