Зов Лавкрафта (сборник) (СИ) - Кабир Максим. Страница 10

Сразу я не придал значения тому, что увидел, но осознал задним числом: не было двери в прихожую, через которую мы вошли в комнату. Дверь исчезла, на ее месте была глухая стена. Комната замкнулась, единственный выход из нее вел в страшную смежную комнату.

А на полу кишела живность. Бегало, ползало, шуршало, извивалось, жрало друг друга суетливое скопище мелких уродливых тварей.

— Ну что ж вы, Олежки мои, смелее, — подбодрил старик. — Ловите подлецов, чтоб им неповадно было. На коленки встаньте, так сподручней будет, и ловите.

Я послушно встал на четвереньки, пополз по полу. Противиться приказу не мог и не хотел. Оглянулся на Игоря — тот отделился от стены, губы чуть тронуты полуулыбкой, и двинулся к двери в смежную комнату. Приоткрыл ее пошире, скользнул в щель и пропал в густой смолистой тьме. Я тут же потерял к брату интерес, меня привлекала живность, метавшаяся по полу.

Поймав здоровенную сороконожку, я вопросительно глянул на старика; тот молча улыбнулся, и я понял, что мне делать. Не задумываясь и не колеблясь, съел эту извивавшуюся тварь. Именно этого ждал от меня старик, и обмануть его ожидания было никак нельзя. Сороконожка, плохо прожеванная и проглоченная, продолжала извиваться внутри меня. Впервые в жизни я ел что-то живое, сопротивлявшееся пожиранию, и понял, как много потерял, не пробуя раньше глотать кого-то живьем. Было в этом странное волнующее удовольствие.

Ползая по полу, я с мрачным азартом хищника хватал все, до чего мог дотянуться, и тут же впивался зубами в боровшиеся за жизнь мелкие существа. Они кусали и жалили меня в язык, в губы, в небо, в изнанку щек, но меня это только распаляло, ведь если пища сопротивляется едоку, то — пришла мысль — это словно бы изысканная приправа к блюду. Борьба, ярость, ужас и отчаяние жертвы — все это пряности и специи своего рода.

Вспоминая об этом позднее, когда отрезвился от наваждения, я решил, что никакой живности, на самом деле, не было, что я ловил и глотал собственные галлюцинации, а все многочисленные ранки на губах, языке и в ротовой полости возникли вследствие гипнотического внушения, столь сильного, что из области психики оно сумело дать метастазы в соматику.

Помнить об этом и думать, что я действительно хватал руками и запихивал в рот пауков, сороконожек, земляных тараканов, жуков, лягушек, слизней, крыс, — было бы невыносимо. Кроме того, одно из существ, пойманных мною в той комнате, уж точно не могло быть реальным.

Это был маленький, полтора десятка сантиметров ростом, человечек. Я схватил его, обнаженного, испуганного, извивающегося, и поднес к лицу. Человечек смотрел на меня с ужасом. Я чувствовал, как под моим пальцем, прижавшим его грудную клетку, колотится его маленькое сердце.

Присмотревшись, я понял, что держу в руке уменьшенную копию себя. То, что человечек был похож не только на меня, но и на Игоря, в тот момент я не подумал, о брате я тогда просто забыл.

Ужас маленького существа передавался мне и возбуждал меня. Такое сладостное ощущение. Я оскалился, наблюдая, как мой оскал, внушает человечку сильнейший ужас, зубами впился ему в руку и отгрыз ее. Он закричал от боли, я же почувствовал, как по моей руке, свободной в тот момент, ползет онемение, а мое тело раскаленной иглой пронзает жуть, такая осязаемая, нервно-кровяная, словно то был не психологический аффект, а чисто телесное явление, вроде жжения или зуда.

Отгрызая человечку руки и ноги, я чувствовал, словно в меня самого впиваются какие-то огромные челюсти, выползшие из кромешной тьмы.

У четвертованного, но еще живого тельца, я отгрыз сперва нижнюю часть, под грудную клетку. Искалеченный обрубок человечка продолжал жить. Затем верхнюю половину его проглотил целиком, слыша, как слабый крик, скорее хрип, проваливается в глубину моего тела.

Одновременно мне показалось, что пол уходит из-под ног, и я сам проваливаюсь в страшную глотку пустоты, словно бы измельчаемый в падении острыми зубцами и колесами разверстого ужаса. Тьма всасывала меня в себя, и, чем глубже я осыпался в нее, измельченный, фрагментированный, но все еще мыслящий, тем черней она становилась, словно за крайней чернотой раскрываются какие-то более черные — глубинные — уровни тьмы.

Как выбрался из квартиры старика, я не помнил. Было лишь ощущение, что квартира выплюнула меня, будто скорлупку от семечки. Кое-как я спустился по ступенькам, норовившим выскользнуть из-под ног, и, пошатываясь, вышел, во двор.

В небе разлился мрак позднего вечера.

Когда вернулся домой, оказалось, Игорь давно уж там. Как ни в чем не бывало, спросил меня, где я шлялся? Отвечать не стал. Мать разогрела мне остатки ужина. Но я смотреть не мог на еду, к горлу подкатывали рвотные спазмы.

А недели две-три спустя Кольян открыл мне кое-что.

Игорь ведь умолчал о тех инструкциях, которые получил от Кольяна. Откуда сам Кольян все это взял, я не спрашивал. Короче, Кольян на что-то обменял Игорю магический амулет, выточенный из дерева, который следовало повесить на шею перед тем, как входить в квартиру старика. Этот амулет был якобы проверенным средством, защищал от гипноза, а возможно и от магии, если старик и впрямь ею пользовался; защита не позволяла чужой воле овладеть тем, кто носил амулет на себе. Только нательный крестик, если был, обязательно следовало снять и положить себе в обувь, под пятку.

Похоже, Игорь сделал так не только со своим крестиком, но и с моим. Когда я поднимался по лестнице спиной к Игорю, у него была возможность незаметно вложить полученный от меня крестик себе в кроссовок. Могу представить, как поджаривался Игорь на жгучем желании проверить, что случится в квартире старика с ним, защищенным с помощью амулета, и со мной, лишенным всякой защиты.

Когда я припер брата к стене, потребовав честно рассказать, как все было, Игорь ответил, что ни в какую квартиру к старику мы не входили — «Неужели, не помнишь?» — но, поднявшись на этаж, увидели, что там заперты все двери. Тогда Игорь ушел на троллейбусную остановку, а я, дескать, сказал, что зачем-то задержусь.

Говорил Игорь с такой искренностью, что хотелось ему верить, но я-то ведь помнил… Впрочем, сказанное Игорем звучало правдоподобно, мои же воспоминания были каким-то бредом.

— Я видел, как ты входил в ту комнату, ну, во вторую комнату. Что там было? — допытывался я.

— Дурак, что ли? Я тебе говорю, никуда я не входил. Какая, нафиг, вторая комната?! Я и в первой-то не был. У тебя, походу, крыша сдвинулась.

В итоге, я оставил Игоря в покое. Подумал, может, я, и правда, помню то, чего не было? Или же Игорь, войдя во вторую комнату, столкнулся там с чем-то таким, о чем настолько не желает говорить, что теперь отрицает даже и то, что, вообще, заходил в ту квартиру.

Крестик я, кстати, потом нашел у себя в комнате на полу.

После этого случая доверять Игорю я перестал. И сам Игорь как-то странно изменился: взгляд потяжелел, ухмылка стала более желчной, в общении часто затормаживался, словно думал о чем-то своем, невыносимо долго тянул с ответами, когда его спрашивали, вообще, стал как-то мрачно рассеян.

В армии я почувствовал, как же это хорошо, когда нигде рядом не маячит даже тень моего брата. И потом, съехав на съемную квартиру, я вздохнул с таким облегчением, словно с головы моей сняли целлофановый мешок, в котором задыхался годами.

Пятнадцать лет дышал свободно. Успел и жениться, и развестись. Детей, правда, не завел. Сменил работу, из своей сюрвейерской компании ушел в другую компанию, занимавшуюся контейнерными перевозками, где зарплата повыше.

И вот, позвонил отец, сказал, что Игорь мертв.

Убили его, подумал я, или же он сам себя прикончил? Оказалось — второе. Меня это ничуть не удивило. Самоубийство Игорю шло. Такой патологичный любитель экспериментов, как он, пожалуй, мог прикончить себя из любопытства, ради опыта. Игорь, когда впадал в экспериментаторский раж, делался просто одержимым.

Хоронили его без церковного отпевания, свечей и молитв. Самоубийц ведь, даже крещенных, не отпевают. Есть, правда, какие-то исключения на этот счет, только к Игорю они не относились.