Живи, Донбасс! - Злотников Роман. Страница 6

– Наши все целы, – сказал Бур. – Спасибо ещё раз. А браслеты не подарю. Они без ключей.

– Зачем тебе, а?

– Придётся кого в плен брать – вот и пригодятся.

– Оптимист! – заулыбался Душман. – Не придётся. Подари!

– Не отдам, говорю! Знакомый мент из Калуги подогнал. Дарёное не передаривают.

Душман обиделся, насупился:

– Ну и зачем дарить, а? Можешь так отдать. В общем, в другой раз что понадобится… – со значением показал пальцем на наручники. – Понял, да, Эстет?

– Будь здоров, – сказал Бур.

Когда он вернулся в Ольховатую, загорелись первые фонари. Опять повезло: у рынка стояла маршрутка, прогретая и уютная. На сегодня оставалось последнее. Бур позвонил Ветке. Она как будто даже обрадовалась, что приедет именно он. Мило, хотя и не похоже на правду.

Волонтёры, замечательные и самоотверженные девчонки, собирали в Городе всё нужное «для фронта» – не для линии же соприкосновения! – и к сегодняшнему вечеру для шатовской роты укомплектовалась очередная посылка.

Едва маршрутка тронулась, Бур прижался к стеклу, подложив под щёку форменную ушанку, и соскользнул в дрёму. Каким-то внутренним гироскопом он отмечал повороты, лбом ловил порывы ледяного сквозняка, когда входили и выходили невидимые пассажиры. Фары со встречки водили яркими кистями по сомкнутым векам.

Кто же такие светляки, думал Бур во сне. Или думал, что думает. Или ему снился Бур, думающий о светляках. Кто они, зачем они, почему именно в той несчастной стране, от которой обособился Город?

Отчего как будто мы одни чувствуем фальшь, неестественность, нарочитость всего, что они пытаются нам подсунуть? Или – кольнула мысль – наши глаза закрыты, потому мы и не в состоянии разглядеть их света?

Бур не был склонен к рефлексиям. Фамилия и порождённая ей дворовая кличка заставляли его ещё в детстве идти буром, напролом, не считаться с последствиями, гнуть свою линию. Даже читая «Похитителей бриллиантов», он болел не за главного героя, хитроумного англичанина, а за хмурых бородатых голландских поселенцев – буров. Их упёртость казалась эталоном мужества, ведь заранее становилось понятно, кому побеждать, а кому умирать по законам жанра.

Встреча с Веткой получилась скомканной, чересчур мимолётной. Когда Бур, разминая одеревеневшие ноги, вышел на тротуар автовокзала, девушка уже спешила к нему сквозь толпу.

– Здравствуйте, товарищ Эстет! – радостно приветствовала его Ветка.

Совсем девчушка, двадцать максимум, светловолосая, растрёпанная, жаркая, лучащаяся. Вот кто светится, подумал Бур. А не какие-то там…

Ветка сунула ему в руку потрёпанный пакет и затараторила, не заботясь, в состоянии ли товарищ Эстет зафиксировать такой поток информации… Пришёл инсулин для диабетика из взвода связи, и против гриппа в этот раз пакетиков триста получилось собрать, только их не чаще раза в день, и – не разобрать названия лекарства в вокзальном шуме – обязательно хранить в тепле, уж вы не забудьте вашему медбрату об этом напомнить, и перчатки специальные от ревматизма положили, их вроде никто не заказывал, но может же у кого-то быть ревматизм?

Выпалила всё одним залпом, а потом вдруг встала на цыпочки, мягкими губами чмокнула его в щетину:

– Спасибо вам, товарищ Эстет! – и растворилась в морозном воздухе.

А Бур остался стоять среди спешащих во все стороны горожан – с пакетом в руках и тающим оттиском Веткиных губ на скуле.

Был час пик, самый всплеск, Город казался мирным, суетливым, деловым, почти как Москва, если не держать в уме, что всего через четыре часа его скуёт, как льдом, комендантским часом. И тогда только снегоуборочные машины и редкие военные патрули будут создавать на улицах видимость жизни.

Обратно в Шатово он намеревался добраться «ведомственным» автобусом от комендатуры, времени ещё хватало. Бур с удовольствием, без спешки, нога за ногу, брёл по зимним чёрно-белым бульварам, радовался ещё не убранной новогодней иллюминации, разглядывал людей, и люди посматривали на него, на его форму. В их взглядах читалось спокойное одобрение. Своим появлением Бур вселял в них уверенность, что Город под защитой. Хотя от прилетающих на окраины снарядов никого защитить не получалось.

Из дверей кафе выплеснулась на улицу весёлая компания, а шлейфом за ней – несколько вкусных гитарных рифов. Бур взглянул на часы, убедился, что в графике, и пошёл на звуки музыки. В лофтовом кирпичном полуподвале азартно играла подростковая рок-группа. Что-то незнакомое и любопытное, мягкое и резкое одновременно.

Свободных столиков не оказалось ни единого. Старшеклассники и студенты оглядывались на Бура с уважением, но пригласить на свободный стул никто не спешил. Он сел на высокий табурет у барной стойки, попросил чаю.

– Чёрный? Зелёный? – уточнил бармен. – Есть улун, да хун пао, лун цинь, серебряные типсы, шэнь пуэр замечательный! Ну и с добавками – чабрец, жасмин…

Фантасмагория, подумал Бур. В нескольких километрах отсюда рвутся снаряды, стреляют снайперы, лежат разрушенные деревни, бойцы спят в землянках. А Город сражается по-своему – иллюминацией, чистыми улицами, живой музыкой, десятью сортами чая в первом попавшемся подвале… Бур прислушался к себе и убедился, что ему нравится поведение Города. Как Эстет, он прекрасно понимал: главная война – не в поле. Если Город впадёт в отчаяние, никаких линий не удержать.

В доисторическом «Икарусе» министерства обороны гомонили новобранцы, перебрасывались шутками бойцы с разных участков. Защитники Города возвращались на позиции.

– В Шатово не повезу, – предупредил водитель, – запретили, дорога опять обстреливается. У развилки за Горняками высажу, оттуда дочапаешь.

Из глубины салона Бура окликнул знакомый голос. На заднем колесе устроился Трубач – худой как щепка пожилой снайпер, раньше приписанный к шатовской роте, а с осени переведённый в подчинение командования бригады. Говорили, что во время переворота у него в столице погибла то ли дочь, то ли жена. Говорили, что у него на прикладе не осталось места для зарубок. Много чего говорили. На самом деле, конечно, никто не знал ничего – замкнутый в себе Трубач обитал особняком и на постое в случайном жилье, и даже в тесной блиндажно-траншейной жизни.

А тут – сам позвал Бура, похлопал по свободному соседнему сиденью.

– Как там? – спросил сразу про всё.

Бур втиснулся в кресло, пожал сухую горячую ладонь – словно за лапку жар-птицы подержался.

– Без подвижек.

– И то ладно.

На том разговор и иссяк. Автобус вывернул на пригородную трассу. Трубач отвернулся в темноту, где сизой мишурой повалил снег. Бур поправил пакет под ногами. Впереди молодняк взорвался смехом. Бур упёрся коленкой в спинку сиденья и прикрыл глаза.

– Беда идёт, – без выражения сказал Трубач.

У Бура ёкнуло в груди.

– Что, опять? – усмехнулся, приглашая высказаться.

Снайпер повернулся к Буру, нагнулся ближе, дыхнул чесноком, усталостью, старостью. Заговорил жарким яростным шёпотом:

– Думал, хоть бы одного достать. Думал, положу его, и легче станет. Мечтал – если о таком вообще мечтать можно. Но они же, сволочи, сами никогда не суются на передок. Понимаешь, Эстет? Чужими руками всё, чужим мясом.

– Ты о ком вообще, Трубач?

– Да про них же! Про светляков! Я уж и надеяться перестал. А вчера…

Трубач странно замолчал, словно ему вдруг не хватило дыхания.

– С ночи на лёжке, затёк весь, окоченел, зато точка хорошая, уходить жалко. Марьяновка целиком на ладони, от околицы до околицы. Жду. И тут – глазам не верю! Он! Светляк! Выходит из хатки во двор, спокойный такой, как хозяин, неторопливый, в полный рост, спина прямая. Встал на крыльце, к нему народ подтягивается. И бойцы, и местные, деревенские. Слушают его, что ли. А он на крыльце как на трибуне – и так здоровый, а тут ещё ступеньки три-четыре. Я его от пояса до макушки крестиком щупаю, примериваюсь, давно стрелять пора, а я всё еложу. И тут он голову поворачивает и смотрит. Прямо на меня, понимаешь, Эстет?! Уставился, гнида, и улыбается.