Все рассказы - Крусанов Павел Васильевич. Страница 9

– Учи устные, – распорядился Зубарев.

– Устные я все выучил, больше мне знать нечего.

– Ну, тогда просись на гулянку, – посоветовала Надя. Она улыбнулась Зубареву влажной обещающей улыбкой.

Зубарев, проявляя смекалку, ошпарил её восторженным взглядом и слиберальничал:

– Ладно, двоечник, разводи пары!

Алёшу выдуло из комнаты.

– Где я могу причесаться? – спросила Надя.

– Зеркало в прихожей.

Надя выскользнула в прихожую и, как дерево с шуршащей листвой, склонилась к Алёше, который торопливо зашнуровывал кеды.

– Кто у тебя в школе ведёт историю?

– Николай Василия – герой труда и зарплаты. Он так сам говорит.

– Передай ему поклон от Нади, скажи: пусть придёт ко мне завтра, буду ждать.

Она подошла к зеркалу и смахнула прядь волос, упавшую на глаза.

В понедельник, с разрешения патрона уйдя с работы немного раньше, Надя убрала квартиру, вычистила Гошину клетку и с хрустом, словно ватманом, застелила постель свежим бельём. После парной ванны она долго рассматривала в зеркале своё тело, – оставшись довольной, взяла с полки над раковиной плоскую матовую баночку, зацепила пальцем бледно-сиреневую сметанку и, ловко втирая её в кожу, намазала шею, грудь, живот, бедра. Когда она надевала халат, из-под запахнувшейся полы юркнула наружу ароматная воздушная змейка.

В прихожей дуплетом щебетнул звонок. Надя досадливо закусила губу – гостей она узнавала по звонкам, – прошла в коридор, у замка помедлила, а когда распахивала дверь, на лице её уже застывала, как восковая отливка, нагловатая улыбка. За порогом стоял Андрей Горлоедов, в кожаной куртке, пропахший табаком и бензином.

– Я пришёл к тебе с приветом, – сообщил он. Дыхание Андрея было пропитано терпкими винными парами. – Перед гастролью решил отметиться. – Горлоедов игриво подступал к хозяйке. – Принимай!

– Я думала, ты давно в Ленинграде, а ты здесь, – Надя щёлкнула себя пальцем по лбу, – «с приветом» и таким выхлопом.

– Грузчики – подлецы, – сказал Андрей. – Машину после обеда затаривали, ползали, как тараканы дохлые, – у бригадира ихнего именины. Ну, посидел с ними ради пользы – чтоб запас скорее вышел и руки от стаканов отцепились для дела. – Вид Андрей имел вдохновенный, он рассказывал, не замечая, что его до сих пор не пригласили войти. – А когда за баранку сел, приспичило мне пива. Подрулил к шалману на привокзальной площади, а там сегодня эта гнида – сержант Гремучий – дежурит. Труб-ба дело! Только я третью кружку пропустил, он ко мне подскакивает: ты же, говорит, за рулём, сивушник, гони червонец и – я тебя не видел! Вот паскуда! Пришлось отстег…

– Езжай куда ехал, – сказала Надя.

Андрей оглядел Надю рыбьим взглядом и спросил, стараясь подпустить в голос веселье:

– Кто ж от тебя, такой свежей, откусит? Зубарев? Или на школьного мыша заришься?

– Зарюсь. – Надя бесстыдно смотрела в разгорающееся лицо Горлоедова.

– Труб-ба дело! Ты меня, стало быть, гонишь?!

– Ага.

– Э-э, – протянул Горлоедов, – да ты серьёзно… – Он побагровел, развернул плечи и вздул на скулах злые гули.

– Ты бы перед Гремучим бычился, – сказала Надя. – А перед бабой не тем хвастают. Учёный – знаешь!

– Знаю: ты на наше хвастовство – копилка!

Надя смотрела на Андрея и медленно качала головой.

– Езжай. После потолкуем.

– Дорого яичко ко Христову дню! – Горлоедов сбежал по лестнице на один пролёт, на площадке его слегка качнуло, он обернулся, зло подмигнул: – Отставь торшер от кровати! – и, прыгая через ступеньки, загрохотал вниз.

Любовь для нас не может составлять только радость хотя бы потому, что она (любовь), как всё в мире, конечна. От этого горько уже в самом начале. Ещё куда ни шло, если б в людях она рождалась и умирала одновременно, но люди слеплены на разный фасон и износ любви у них разный. Так что душу кого-то из двоих обязательно ждёт дыба. Впрочем, радость и счастье, как мука и боль, ощутимы и названы лишь потому, что сами конечны. Всё названное – конечно. Вечного нет. И не надо… И так хорошо…

Учитель рассеянно ступал по влажному тротуару. Лужи, отражая сизое небо, казались до лоска затёртыми местами на асфальтовых штанинах улиц. Собственные его брючины липли к коленям, и те чесались под мокрой тканью. Учитель не замечал зуда, он помахивал дипломатом и, вспоминая, как хитроумно Алёша Зубарев избежал сегодня двойки по истории, улыбался носкам ботинок. После он думал о ней, окунался в тёплый трепет, ничего не мог понять и решить для себя – хаос чувств щемил сердце.

У овощного ларька было смрадно и пустынно. Выставленные за стеклом возле банок с мандариновым вареньем мелкие шелушащиеся луковицы не привлекали хозяек. Витрина отражалась, удваивая свою нищету, в распластанной у ларька луже. Учитель задумчиво вошёл в лужу, кивнул скучающему за стеклом Серпокрылу и, невольно морща нос, серьёзно сказал:

– Пожалуй, меня и в самом деле меньше тянет в Ленинград. Видите: ещё одна вещь становится мне ненужной. Скоро я сравняюсь в аскетизме с Диогеном и смогу обходиться без родины.

– Просто тебе стала нужна другая вещь, – возразил Роман Ильич. – В тебе, как и в «селянке», заменилась буква.

Внезапно за спиной учителя взвизгнула на тормозах машина. Он обернулся и увидел мордастый «КамАЗ», из кабины которого вываливался Андрей Горлоедов. Спрыгнув на асфальт, Горлоедов сжал кулаки и двинулся к ларьку – красный, всклокоченный, злой. Только теперь учитель почувствовал, что брюки его мокры и безобразно липнут к ногам. Мысли отряхнулись, сделались звонкими и прозрачными, пятки машинально нащупывали опору, руки соображали, куда примостить дипломат, если кругом – лужа.

– Ну что, кавалер, драть твою мать!.. – начал на ходу Горлоедов, но, дойдя до края лужи, в середине которой помещался учитель, остановился и разжал кулаки. – Труб-ба дело! – боднул он удивлённо головой. – Мафия!

Некоторое время, медленно гоняя на скулах желваки, он прожигал учителя взглядом, потом картинно сплюнул на сторону и распорядился:

– Запомни: к Надьке не ходи. Ясно? Этот мармелад не тебя дожидается! – Андрей резко повернулся и зашагал к машине. Прыгнув на подножку, он потерял равновесие, но выправился, шлёпнул дверцей и с рыком сорвал «КамАЗ» с места.

Учитель протяжно выпустил из груди воздух. За плечом шелохнулось пространство, он перекинул взгляд назад, и губы его невольно растаяли в улыбке. Сзади стоял Серпокрыл – теребя в руках фомку, он смотрел вслед уезжающему грузовику. Губы учителя растекались шире. Серпокрыл, опережая вопрос, пригнулся к земле и, красный от натуги, завозил фомкой под ларьком.

– Надоела эта падаль, – сдавленно выдохнул он. И добавил: – Шиш достанешь! – Он выпрямился, плотный, шумно сопящий, и вдруг сощурился. – Что будешь делать, Коля?

От овощного ларька по улочке, обсаженной липами, учитель спешил к рынку. В поределых липовых кронах трещали сороки. По дороге учитель выкурил подряд две папиросы, торопился, но, когда проскочил в ворота рынка, увидел, что ряды уже почти пусты и цветочницы не торгуют.

День падал в сумерки. Город становился блеклым, дома теряли фактуру, казались унылыми глыбами – останками подъеденной временем горной страны. Из колокольни гулко, как камнепад, катились наружу марши. В душе – то огонь, то зола и пепел. Это делаешь ты.

Около заветной двери учитель перевёл дух; помедлил, полируя и притирая друг к другу заготовленные слова, потом утопил кнопку звонка.

Надя стояла за порогом в светлой прихожей, мягкая, домашняя, халат с расчётливой небрежностью оставлял открытым накат её роскошной груди. Пропуская учителя в дверь, она отступила вглубь прихожей (волосы, угодив в случайный ракурс, вспыхнули под электрической лампой) и сыроватым голосом пропела:

– Я рада, что ты пришёл, я ждала тебя.

– Твой посыльный вырастет крупным жуликом – дипломатом или директором рынка, – сказал учитель, просыпая заготовленные прежде слова в какую-то головную мусорную щель. – Он обменял твоё приглашение на право не учить урок. Мне пришлось отпустить его с чистым дневником.