Зеркало (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна. Страница 2

Сельма открыла, сказала обычным голосом:

— Настя? Очень хорошо. Проходи.

Но в глубине длинных глаз поселилось удивление.

— Я обедаю. Будешь?

Туська быстро закивала.

Смывая с рук земляничную пену и вытирая их розовым махровым полотенцем, она изумлялась, что ничто не изменилось, что все та же ласковая и покойная жизнь вокруг и отчего же ей хочется спрятаться, забиться в угол, и те двое в форме, оторвавшие тетку от перил, а Гематоген… Минька его покормит, или забудет, он ненадежный, этот Минька…

— Сельма, тетю арестовали!

Она рассказывала, глотая слезы и путаясь в словах, а Сельма слушала, знакомо подпирая рукой подбородок, и в ее глазах виделись Туське внимание и сочувствие.

Туська кончила и замолчала. Сельма положила ей руку на плечо, и Туська стерпела — Сельме позволялось многое. А больше всего хотелось уткнуться в горошковый халатик и, чувствуя себя под защитой, заплакать. И оттого слова Сельмы были как удар.

— По-моему, ты должна отдать зеркало.

Туська молчала, приоткрыв рот. А Сельма говорила, и слова ударяли, как молоточек по шляпкам гвоздей.

— Понимаешь, иногда так бывает. Это долг, и ничего не изменишь. Ты уже взрослая, ты должна понимать, что жизнь человека дороже зеркала.

— Но это несправедливо! Я не больная, и она не больная. Я докажу!

Она стряхнула руку Сельмы, вскочила.

— Ты веришь мне?

— Я?.. Да-а..

— Тогда послушай. Тетю надо спасти. Правильно?

Туська покорно кивнула.

— А для этого надо вернуть зеркало. И чем скорее, тем лучше. Объяснишь, что маленькая, перепугалась…

— Я не маленькая!

Сельма тряхнула плечом:

— Неважно. Если хочешь, я позвоню, все объясню. Прямо сейчас.

Она направилась к прихожей.

— Нет!

Когда Сельма обернулась, в глазах было все то же холодное удивление:

— Ты не хочешь? Но так нужно!

— Кому — нужно?! — она кричала на учительницу, которую любила… когда-то любила, уточнила Туська, в прошлой жизни. Которой нет. — Кому нужно-то? — повторила она тише. — Кому?

— Твоей тете. Чтобы ее выпустили… из изолятора. Ведь ты ее любишь?

Туська проглотила комок:

— Но ведь оно последнее. В городе. В стране. А может, на земле.

— Ты в это веришь?

— А вы… верите, что зеркала несут зло?

Она смотрела в коричневые глаза Сельмы и думала, что будет, если та солжет.

Или ничего не будет, потому что взрослые всегда лгут, а им никогда ничего не бывает? Даже самые лучшие…

— Я не знаю. Честное слово, не знаю. Но надо позвонить. Так будет лучше…

— Оно красивое. Из Юр-Тогосского серебра. Очень старое.

— Мне хотелось бы посмотреть, — сказала Сельма тихо. — Можно?

— У меня его нет, — легко солгала Туська. — Я его спрятала. За гаражи. Принести?

В глазах Сельмы что-то мелькнуло.

— Нет. Тебе опасно. Я сама. Только ты объясни подробно, где искать. А сама жди меня. Поешь. После позвоним. Ведь тебя будут искать. Вечером объявят по «ящику». И фотография у них наверняка есть. А ты не сможешь долго прятаться.

Туська кивнула. В этом Сельма была права. И все равно она сдаваться не собиралась.

— Ну, я пошла.

Туська подождала минут пять после того, как хлопнула дверь. Суп, пусть и остывший, пах так, что голова шла кругом. Но Туська не стала есть, взяла только кусок хлеба и, на ходу запихивая в рот, вылезла в окно.

Толстый мальчик шел по улице и уплетал мороженое — со вкусом и знанием дела — выедал сливочную начинку, подольше сберегая шоколад. У Туськи слюнки потекли. Если мальчишка так произдевается еще минуту, она выскочит, стукнет его и отберет мороженое. Но мальчишка ушел. Зато к кустам, где она пряталась, подошел пес и стал нюхать воздух.

— Кыш-ш, — зашипела на пса Туська. Не хватало еще, чтобы прибежал хозяин узнать, что его скотина унюхала. Пес, обиженно понурясь, отошел. В кустах было сыро, грызлись комары. Но Туська просто не решалась подняться в квартиру родителей: вдруг их тоже… изолировали… как тетю. Арестовали, поправила она себя, пусть взрослые лгут и притворяются. А она не станет. Назло всем! И тут из подъезда вышла мама. Отец вел ее под руку, рассказывая что-то, мама улыбалась.

Туська медленно поднялась навстречу. Не кинулась, как всегда, не повисла с визгом, забывая, что взрослая. Ждала.

— Анастасия, — сказал отец. — Нас предупредили, что ты можешь появиться. Идем.

У Туськи дрогнули губы.

— Куда?

Отец (совсем как Антошка) пожал плечами:

— Домой, конечно. Поешь, помоешься. Ты безобразно грязная.

— А меня арестуют?

Брови отца поползли вверх:

— Арестуют? С чего ты взяла? Разумеется, тебя посмотрит врач. Мало чего ты могла подцепить за неделю…

— А тетя?

— Это было недоразумение, — с нажимом произнес отец. — Понимаешь, не-до-разу-ме-ние. Она звонила нам два дня назад, за тебя беспокоилась. Мы тебя к ней отвезем…

— Если захочешь, конечно, — неуверенно вставила мать.

— А зеркало?

Она стояла и ждала, что они ответят, но уже сейчас полз из живота ледяной холодок, потому что Туська заранее знала ответ.

— Понимаешь, так будет лучше. Понимаешь, мы хотим тебе только добра.

— А мне не нужно ваше добро.

Конечно, она могла попытаться им что-либо объяснить… про сказку, и что ее нужно защищать… даже если одна против всех. А они заладят свое. Она может утонуть в их вранье! Ненастоящие. Или это она ненастоящая? Когда она заглядывала в зеркало, то видела там чужую девчонку с ненормальным худым лицом и глазами. Может, они правы, а она ненормальная, когда прячется и всех боится и прячет зеркало, а может, надо наоборот? Она уже почти сдалась и поверила им, когда отец сказал, хватая ее за плечо:

— Ну, хватит! Потом будешь разводить философию. Пошли.

— Я не пойду.

— Пойдешь. Как миленькая, — отец встряхнул ее, как деревянную марионетку.

— Осторожнее, Андрей!

— Хватит, доосторожничались, — он выплевывал слова, как болотную жижу, в которой лежал под Юр-Тогосом и откуда вынес шрам арбалетной стрелы. — Доигрались в гуманность. С этими учителями, с инновациями. Поздно ее арестовали.

— Кого — арестовали? — переспросила Туська шершавым голосом. В ней словно хрустнуло все, переломилось, окончилось.

— Сельма, — спросила она. — Сельма, да?

И рванулась. Платье лопнуло не плече. Но она была свободна.

Она бежала, как никогда в жизни. Босоножка подвела, ногу вывернуло, и Туська кубарем покатилась с обрыва, обдирая колени и локти, инстинктивно стараясь уберечь заткнутое за резинку трусиков зеркальце. Позади ломала кусты безнадежно отставшая погоня.

Туську выкатило на пирс, к пустому морю и небу, проткнутому насквозь мачтой одинокой яхты. Плача (не потому, что горели синяки и царапины), сползла к воде. Пришла мысль спрятать здесь зеркальце и бежать. Пусть тогда ловят. Но это было бы как предательство.

— Барышня!

Туська резко обернулась.

С яхты свешивался бородатый моряк с трубкой в зубах и пронзительно синими глазами. Таких рисуют на картинках старых книжек: докрасна загорелых, с волосатыми руками и ослепительной улыбкой, они щурят глаза от ветра и зычно изрекают: «Право руля! По бим-бом-брамселям!» Не хватало разве попугая на плече, вопящего: «Пиастры! Пиастры!» Туська попыталась улыбнуться и плеснула водой в лицо, на котором слезы вымыли две светлые дорожки.

— Барышня, не желаете ли составить компанию старому морскому волку?

Вместо ответа Туська стала пробираться к яхте по острым верхушкам камней, торчащих из воды.

Когда подоспела погоня, на берегу уже никого не было, и только яхта резала крылом горизонт.