Волгари в боях за Сталинград - Тажуризин Анвер Тажуризович. Страница 15

— Пробоина в корпусе, машину заливает водой! — кричит мне механик.

— Жми сколько можешь, — приказываю ему, а сам разворачиваю судно к берегу.

Второй взрыв подбросил катер. Вода с ревом хлынула в корпус. Катер еще шел к берегу, но привычного шума машины я уже не слышал. Палуба, казалось, уходит из-под ног.

«Это конец», — пронеслось в голове.

Вода покрыла палубу, заполнила рубку. Команда вплавь стала довираться до берега. Пришлось покинуть мостик и мне. Недалеко от берега катер лег на дно. Из воды торчала только труба.

Жалко, до слез было жалко расставаться со старым, проверенным другом, нашим катером «Тринадцатый».

— Не горюй, капитан, — сказал мне заместитель начальника пароходства Сергей Иванович Везломцев, когда я доложил о гибели «Тринадцатого». — На войне всякое бывает. Отдохни немного, на другое судно назначим.

Скоро мне довелось вести в первый рейс баркас «Капитан Иванищев». Текли боевые будни. Крепкий узелок завязался поздней осенью в районе завода «Красный Октябрь». Туда и ходил с боеприпасами и подкреплением «Капитан Иванищев».

Грузов теперь брали в три раза больше, чем до войны — судов не хватало. Но машина работала четко, бесперебойно. Оружие, боеприпасы, подкрепления доставляли в срок. Правда, работать стало куда сложней: гитлеровцы вышли на Мамаев курган и, просматривая Волгу, корректировали огонь своей артиллерии по нашим судам. Пришлось перевозить грузы только ночью. К рассвету все суда причаливали к левому берегу и маскировались. Свято блюли мы это правило. Двадцать восемь ночей водил наш баркас баржи, а к утру затихал, «обрастая» зеленью.

Надолго я плавал на «Капитане Иванищеве» — назначили капитаном парохода «Громовой». Его я водил до разгрома гитлеровцев под Сталинградом. Разбили проклятых фашистов — занялись мирным делом. Здесь, на Волге, его хватало. Пятнадцать лет после Сталинградской битвы я служил капитаном. Но стало подводить здоровье. На пенсию пришлось уйти. Теперь я не держу штурвала в руках, но всем сердцем и душой я с Волгой-матушкой, со сталинградскими речниками, трудом своим умножающими славу волгарей.

А. М. Машков [7]

НЕЗАБЫВАЕМОЕ

В затонском лесу хмурые люди рыли землю, валили деревья, строили убежища. Все это мне хорошо было видно с капитанского мостика «Труддисциплины». Рядом стоял лоцман Михаил Степанович Мальков. Мы молчали, долго смотрели на берег Шадринского затона — невеселые мысли занимали нас. Разговор начал лоцман:

— Что ж, капитан, война к Волге подкатывается? Пароход передали в распоряжение воинской части. Выходит, воевать будем?

— Все мы теперь солдаты, — сказал я Малькову, — надо быть начеку.

Утром на пароход пришли солдаты. Их привел офицер, коренастый, лет тридцати.

— Вы капитан? — спросил он меня, поднявшись по трапу. — Мы к вам, на пароход… — И назвал себя: — Петриченко, лейтенант инженерных войск.

На пароход поднялись автоматчики и радисты. Пока радисты устанавливали рацию в каюте механика, Петриченко ходил со мной по судну. Заглянул он и в машинное отделение. Многим интересовался лейтенант, расспросил о составе нашего экипажа, потребовал список команды. Внимательно его просмотрел, потом спросил:

— А лопат сколько, топоров? Пилы есть?

Я перечислил весь противопожарный инвентарь. Петриченко улыбнулся:

— На всех не хватит. Но я обеспечу. Начнем с маскировки парохода. Надо укрыть его от «Фокке-Вульфов». Могут нагрянуть…

Маскировкой занимались все. Не успели передохнуть, как Петриченко всех нас опять поднял на ноги: торопился, срок, видимо, был дан ему короткий.

— Защищая родную землю, — говорил он мне, — надо войти в нее по пояс, чтобы стоять не покачнувшись… — И, взглянув на часы, добавил:

— До обеда немало сделаем. Блиндаж нам нужен свой. А те, — он кивнул в сторону густого леса, — те далече от берега и будут нужны другим.

В затонском лесу слышались приглушенные шумы, людской говор, лязг железа. У трапа «Труддисциплины» всегда стоял часовой. К вечеру, когда был готов блиндаж, Петриченко приказал держать пароход наготове, а сам ушел в штаб.

— Рейсы наши, — предупредил он уходя, — затон Шадрино — Лоташинка. — И уже спускаясь по трапу, спросил: — Дорогу знаете?

— Не только я, но и все рулевые хорошо знают, — ответил я.

Скоро Петриченко вернулся, и на «Труддисциплину» начало грузиться воинское подразделение. В двадцать три часа с двумя понтонами на буксире, с людьми, пулеметами и боеприпасами вышли из затона.

В ту ночь до Лоташинки сделали два рейса. Побывали на правом берегу Волги и днем.

Солдаты, офицеры, пулеметы — вот что пока напоминало нам о том, что на подступах к Сталинграду идет жестокий бой.

Стояли тихие солнечные дни. На Волге с виду шла обычная трудовая жизнь. Кое-кто из команды парохода даже начал поговаривать об отпусках в Красную слободу, к семьям. Но отпускать я никого не стал.

До 23 августа на переправе Шадрино — Лоташинка все шло обычным порядком. В этот день рано утром мы впервые приняли на борт раненых солдат и офицеров.

К вечеру в небе над городом появились десятки вражеских бомбардировщиков. К страшному гулу примешался грохот взрывов. Огненные шары взлетали сотнями над крышами зданий. С палубы мы смотрели на варварское разрушение родного города.

У каждого в душе кипела ярость. Но помочь городу в эти страшные минуты ничем не могли.

Подошел Петриченко, указал на корму:

— Видишь, самолет летит. Это и есть двухвостый стервятник «Фокке-Вульф». Он к нам подбирается, а за ним жди бомбардировщиков. Прикажите всем занять свои места — будут бомбить.

Но и без приказаний команда была готова к защите парохода.

Я вошел в рубку и сказал лоцману Малькову и рулевому Машковой:

— Чаще кладите руль влево-вправо. Зигзагами идите по курсу.

«Фокке-Вульф» покружился над нашим пароходом и улетел. Только он скрылся из виду, как появились бомбардировщики.

Судно резко вильнуло, влево. Бомбы рвались за правым бортом, вскидывая белопенные водяные столбы. Бомбардировщики повторили заход, но и на этот раз не попали в цель. Мы входили в затон…

Почти всю ночь никто из команды не смыкал глаз: разве можно было уснуть, когда над городом стоит огромное зарево. Там гибли люди.

Огней не зажигали, на палубе никто не курил, говорили вполголоса. Запомнились слова Гриши Чухнина, молодого рулевого:

— За такой разбой в этот огонь бы Гитлера! — И почти каждый сказал о каре, которую он придумал стервятникам. Одна другой была жестче.

Огненная лента километров в двадцать колыхалась вдоль Волги — от тракторного завода до Бекетовки. Спали урывками, не раздеваясь. Все поднялись разом, как только услышали знакомое покашливание Петриченко.

— Подъем, товарищи! Усилить маскировку парохода! — приказал он.

Петриченко ждал какой-то приказ. То он появлялся на палубе, то уходил в каюту, к радистам. Говорил немного, чаще курил. Перед вечером сказал, что до утра следующего дня вся команда парохода может отдыхать.

— А отлучаться на берег? — уточнил я.

— На час-два можно.

Бои тогда шли вблизи тракторного завода, у Мечетки. На переправе там работали катера Волжской военной флотилии. Перевозили детей, стариков, женщин в затон. Затонский лес заполнили части, которые подошли из Средней Ахтубы, из Ленинска за последние часы тяжелых суток.

Я сошел, чтобы побродить по берегу: встретить тех, кто успел выехать из города, поговорить с очевидцами бомбежки. Готовые к погрузке на суда стояли воинские части, а рядом — целые лагери тракторозаводцев. Женщины, старики и дети приютились под деревьями, в наспех сделанных шалашах, под одеялами, натянутыми на гибкие ивовые прутья.

Вспомнилось, как нужда когда-то гоняла меня по этим местам. Еще в 1910 году я бродил в поисках заработка по кулацким хуторам, пока не нанялся на сухогрузную баржонку. Плавал по Волге до 1914 года. Потом был на войне, узнал, что такое немецкие газы. И в гражданскую воевал под Царицыном, защищал его. С тех пор я не видел столько людей, убитых горем.