Реабилитация. Путь к выздоровлению (ЛП) - Докукина Наталья. Страница 40

ВОЗДЕРЖИТЕСЬ ОТ ПЛАВАНИЯ

Обратно в город дорога проходит в тишине. Никакой музыки. Никаких голосов. Просто звуки мира за пределами машины. Мы подвешены в размытом движении вокруг нас. Я не знаю, что поддерживает меня. Я не знаю, что удерживает меня от взрыва, но клянусь, если Питер откроет рот, если он хотя бы посмотрит в мою сторону, меня может разорвать. Я держу руку на дверной ручке.

Мне хочется всю вину взвалить на Питера, но понимаю, что не права. Я испытываю чувство стыда за то, что покинула вечеринку в честь своего дня рождения, которую Роза организовала для меня. За то, что оставила парня, который потратил так много денег, чтобы привезти меня на такси, даже не зная никого из тех, кто пришел отмечать этот праздник вместе с нами. Это — все моя вина. Может, мы заслуживаем друг друга.

Питер делает следующий жест губами: он пытается не улыбнуться, а вместо этого его губы как бы выдвигаются. Раньше я думала, что это мило.

Я снова в грузовике Питера. Мое кресло. Мое место.

Когда мы приезжаем к моему дому, свет везде выключен. Мама, должно быть, спит. Интересно, помнит ли она, что у меня сегодня день рождения. Выйдет ли она когда-нибудь из своего бассейна печали. Она меня не ждет. Роза и это тоже устроила.

Никто из нас не выходит из машины.

Это тот момент, когда вся сцена в темноте, и слабый прожектор фокусируется всего на двух людях, которые влюбились друг в друга, которые дали друг другу обещания, которые не знают, в каком направлении повернуть, которые потеряли последние страницы своих сценариев и теперь должны импровизировать.

— Я не хотел уходить. Но я уже говорил, что не смог с этим справиться.

Он начал.

Я продолжаю:

— Ты действительно хотел, чтобы у нас с тобой родился ребенок?

— Нет.

— Но ты понимаешь, что произошло?

— Да.

— Ты рассказал своей маме?

— Да.

Я не могу в это поверить. После всего. После того, как он умолял меня держать все в секрете, он рассказал своей маме?

— Она запретила мне с тобой разговаривать.

— Однажды она уже пробовала это.

— Я знаю. Но на этот раз она говорила серьезно.

— И ты защищал меня?

— Дженезис, ты понимаешь, что мне тоже пришлось принять трудное решение? Ты знаешь, всю мою жизнь мне говорили, что это смертный грех? Что это убийство? Это самое худшее, что только можно сделать.

— И что я должна чувствовать?

— Оставить тебя — разрывало меня на части, но я не мог остаться.

— Куда ты пошел?

— Домой.

— И твоя мама спросила, почему тебя не было в школе? И ты рассказал ей все?

— Да.

— Значит, она победила.

— Ты не представляешь, как тяжело мне это далось.

— Мне очень жаль. Ты знал, во что ввязываешься.

— Ты всегда так говоришь, Дженезис. Ты всегда думаешь, что никто не может справиться с этим, и ты — единственная, кто борется.

— А с чем ты, возможно, мог бы бороться?

— Я люблю свою семью, Джен. Ты можешь не соглашаться со всем, что мы делаем, но они воспитали меня. Они сделали меня. И ты любила меня за меня. Веришь или нет, но это не соревнование между тобой и моей матерью.

— Питер, я действительно люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Дженезис. Всем своим сердцем. Я просто испугался.

Молчание.

— Мне бы хотелось посмотреть наши отношения на повторе и увидеть, где они на самом деле сломались, — наконец говорю я.

— Я тоже этого желаю.

— Однако мы не можем.

— Я знаю.

— Мне жаль, что я позволила своей семье встать на пути.

— Я сделал то же самое.

Неужели любовь должна быть такой жесткой? Это всегда так?

— Я хотела, чтобы это было всем.

— Это и было всем.

— Я не знаю, как быть без тебя.

Наши лица так близко друг от друга, мы будто собираемся поцеловаться. Мы так прекрасно целовались. Прекрасный, пылкий, душераздирающий поцелуй. Я хочу верить, что чувствовала настоящую любовь. Что моя любовь к Питеру и его любовь ко мне была настолько реальна, что могла прорваться через горы и частично моря и все такое.

И возможно, так и было.

Наши губы встречаются. Потому что они должны. И это какое-то другое прощание. Такое, которое означает «привет» чему-то новому.

Он провожает меня до двери, потому что всегда это делал. Я хочу держать его здесь, держаться за него всю ночь. Но он уже опоздал. Он уже задерживается дольше, чем должен.

Мы входим в мой дом, и внезапно мне становится холодно. Тихо, душно. Будто мы ныряем в глубокий конец, проходя через дверь. Меня пронзает желание проверить маму. Но я борюсь с этим, потому что в данный момент хочу быть с Питером. Я хочу, чтобы он знал, что иногда это может быть о нас, а не о наших семьях. Но здесь слишком тихо. Слишком холодно.

— Мне нужно проверить ее.

Он кивает.

И когда я открываю дверь в ее спальню, вижу маму на полу, а не в постели, с пустой бутылочкой от таблеток, валяющейся рядом с ней, и всю перепачканную в рвоте, я кричу так громко, как может кричать человек, когда ему на голову обрушивается приливная волна.

Остальное сплетается следующим образом:

Я не могу видеть, потому что мои глаза полны слез.

Я не могу говорить, потому что у меня в горле полно клея.

Я не могу дышать, потому что не знаю, может ли дышать моя мать.

Тогда ЩЕЛЧОК! Я начинаю давить ей на грудь, как мы учились на тренировках, и делаю искусственное дыхание. Питер вызывает скорую, и в те минуты, которые на самом деле вечны, я дышу за нее, заставляю ее сердце биться. Я не собираюсь отпускать.

— Останься здесь. Останься здесь. Останься здесь. Останься.

Куда она хочет уйти?

— Останься здесь, мамочка. Ты не можешь меня бросить. Ты не можешь.

Я — ее дыхание, пока не появляется скорая и не берет все на себя. Огни, носилки, воздушный компрессор, поездка через Пойнт Шелли, все это размыто, мелькает, сливается, вращается.

Когда мы приезжаем в больницу, я должна позволить забрать ее. Я должна позволить врачам работать над ней. Теперь я бессильна. Мне не остается ничего, только ждать.

И Питер крепко держит меня, пока я жду.

АКТ V

СЦЕНА 1

Я просыпаюсь. Моя голова на плече у Питера. Я накрыта тонким бордовым одеялом. Это приемный покой. Пахнет хлоркой и чем-то сладким, похожим на клубнику. Питер просыпается со мной и притягивает меня к своей груди. Холодный металлический подлокотник между нами разделяет наши тела.

— Она…? — как мне закончить это предложение?

Мертва?

Жива?

В сознании?

Успокоилась?

Разочарована?

— С ней все будет в порядке, Дженезис. Она еще не проснулась, но, похоже, нет повреждений мозга, печени или чего-то подобного.

Видимо, врачи с нами разговаривали. Очевидно, я настояла, чтобы остаться спать здесь, в больнице, и никому не звонить. По-видимому, врачи позвонили родителям моей матери, и они будут здесь в любой момент.

Видимо, на этот раз, как только она проснется, ее не отпустят.

— Пойдем в кафетерий, — говорит Питер.

Я иду за ним, будто это так просто, будто это единственное, что я умею делать. Питер приносит нам кофе. Он спрашивает, не голодна ли я, но я качаю головой.

— Столик на двоих у окна?

А смеяться сейчас нормально? А смеяться на всем протяжении жизни? Я не смеюсь. Но улыбаюсь.

— Как раньше.

— Лучшее первое свидание в моей жизни.

— Питер?

— Да?

— Большое тебе спасибо. Просто... спасибо тебе.

Он больше не выглядит столетним. Он похож на того, кого я люблю. На того, кто заботился обо мне, когда я нуждался в этом больше всего, и кто, вероятно, всегда будет. Но также, как будто я смотрю на него сквозь испачканное стекло. Несовершенная картина.

— Что происходит прямо сейчас?

— Я не знаю.

— Я больше не могу это делать, Питер.

Шесть слов. Шесть слов, которые не звучат жестко или холодно. Шесть слов для нас обоих.