Разведчики - Чехов Виктор Григорьевич. Страница 14

Иногда веки Кати смыкались, ее сковывал сон, но почти в тот же миг она вздрагивала, снова смотрела на раненого.

Марин пошевелился. Катя встала, осторожно вытерла влажной марлей его запекшиеся губы, поправила одеяло, постояла над ним и снова опустилась на стул. На дворе по-прежнему выла пурга. Катя невольно взглянула на окно, при порывах ветра тонкая белая занавеска то чуть поднималась, то опадала: «Щель, бумага отклеилась…»

Катя подошла, приподняла край суконного одеяла, закрывавшего окно. Уже совсем рассвело. За окном все так же метались и бились в стекло густые, белые хлопья.

Второй раз сегодня в памяти Кати встает картина первого боя, там, на заставе. С сумкой через плечо она шагает рядом с политруком Вицевым, старается не отставать от него. Вот что-то с коротким визгом пролетает над ее головой… Кругом — обросшие валуны, лес, потом поляна и показавшийся вдруг из-за кустов огромный рыжий финн с автоматом на шее. Вот она, с мокрым от слез лицом, тащит потерявшего сознание финна за плечи, навстречу из-за дерева выходит Петр Шохин, и Катя, сердясь на себя, никак не может сдержать своих слез…

За эти шесть суток она много думала о Петре, о письме, в котором он несколько раз напоминал о своем обезображенном лице. «Зачем это? Что я, красоту в нем ищу?» — Кате становилось обидно, но сердиться на Петра она не могла. Теперь, когда Петр очень далеко и неизвестно, увидит ли она его когда-нибудь, Катя знала: она его любит.

Потом мысль возвращалась к Синюхину, опять к Марину. Какие они все хорошие, как ей жалко их. Неужели после войны они все разъедутся в разные стороны и позабудут о первом бое на шестой заставе…

Может, и разойдутся, но никогда этого не забудут… Это уж на всю жизнь…

Почти неделю лежит Марин в госпитале, а улучшения нет… Сегодня главный хирург фронта Бухрин будет его вторично оперировать, удалять последний осколок возле сердца…

Катя сняла с окна одеяло, откинула занавеску, выключила электричество. При дневном свете еще резче обозначилась на белой подушке желтизна исхудалого, неподвижного лица.

Больше всего пугала Катю эта неподвижность Марина, безразличнее выражение его лица, в особенности, когда он приходил в себя. «Очень тяжелое ранение…» — вспомнились ей слова хирурга.

В госпитале начинался обычный напряженный день: через плотно закрытую дверь все чаще доносились торопливые шаги сестер, слышалась тяжелая поступь санитаров с носилками, шуршание колясок…

В палату тихонько вошла полная, круглолицая девушка с чуть вздернутым носом — медсестра Семенова. Белоснежный халат перетянут поясом, на голове батистовая косынка.

— Сегодня мое дежурство! Как больной? — обратилась она к вздрогнувшей от ее неожиданного появления Кате.

— Все так же… Я останусь у него…

— Шестые сутки без отдыха! С ума сошла! Ты же свалишься.

На тумбочке, у кровати, белел температурный листок с резко вычерченной кривой. Семенова уголком глаза взглянула на Марина и покачала головой.

— Ведь сегодня операция, — напомнила Катя, — разве я могу уйти?

— Каждый день кого-нибудь оперируют… — Семенова вздернула плечами. — Ну уж ладно, если настаиваешь, будь по-твоему, но сейчас-то до десяти можешь поспать.

Катя послушно поднялась.

— Занеси историю болезни в рентгеновский, — подала ей Семенова длинную желтую папку. — Понадобится главному хирургу. Ну и метет сегодня! На мосту просто с ног сбивает. Когда только кончится?

В конце коридора, у дверей рентгеновского кабинета стоял главный хирург фронта Георгий Алексеевич Бухрин. Сухощавый, чуть выше среднего роста, он ровным, густым голосом, обращаясь к военврачу Готкину, говорил:

— Во-первых, осложнений со стороны легких и плевры нет, во-вторых, ясны контуры сердца и отчетливая пульсация… значит, сердце не задето…

Готкин отрицательно качнул головой:

— Но на рентгенограмме ясно видно — осколок в тени сердца.

Даже при рентгеноскопии его не удалось вывести в сторону.

Стоявший тут же рентгенотехник Виктор Андреевич хотел сказать, что при просвечивании и при рентгеноснимках невозможно было придать больному необходимое положение — больной был слишком слаб, но Готкин уже перевел разговор на предстоящую операцию.

Увидев Катю, Виктор Андреевич взял у нее папку и обратился к Бухрину:

— Я вам покажу рентгенограммы. Зайдите, пожалуйста, в кабинет, — движением руки он пригласил всех войти.

Продолжая разговор, врачи подошли к большому столу, на котором аккуратными стопками лежали в обложках снимки. Рядом на широкой тумбочке помещался негатоскоп — ящик с большим, освещенным изнутри, матовым стеклом.

— Вот рентгенограмма больного Марка Марина, — накладывая пленку на стекло, сказал Виктор Андреевич.

Катя уже несколько раз рассматривала эту рентгенограмму: скрещивающиеся на сером фоне дуги ребер, посередине темная полоса, узкая вверху и расширяющаяся книзу. У самого края, слева, прозрачное, с острыми неровными краями, пятнышко — осколок.

Бухрин вынул из папки небольшой листок, прочел заключение рентгенолога: «Легочные поля без видимых патологических изменений. При рентгеноскопии грубых нарушений целости ребер не обнаружено. Сердце по конфигурации, размерам и пульсации в пределах нормы…»

Бухрин постучал пальцами по листку:

— Картина ясна. — Он посмотрел на Катю. — Позовите старшую операционную сестру.

Готкин, просматривающий историю болезни Марина, заметил:

— Вы с Клавдией Илларионовной всегда работаете?

— Замечательная сестра, — похвалил Бухрин, — ведь операционная сестра — это глаза, уши, совесть хирурга. На своих плечах выносит всю тяжесть операции. А Клавдию Илларионовну можно охарактеризовать одним известным изречением: «светя другим, сгораю сам…».

Катя стояла у стены, поодаль от операционного стола, тоненькая, бледная от волнения, крепко сжимая пальцы. Никто ее не замечал.

Высокая, в шесть окон, чисто выбеленная комната. Над операционным столом большая, похожая на опрокинутую эмалированную чашку, бестеневая лампа. В конце операционного стола — рабочий столик сестры с аккуратно разложенными инструментами, накрытыми стерильной марлей. Рядом столик Зонненбурга, на него хирург кладет инструменты. Знакомая обстановка.

Катя напряженно следит за руками хирурга.

— Распаратор! — доносится голос Бухрина, и она видит протянутую Клавдией Илларионовной блестящую пластинку. «Значит, будет резекция ребер… распаратором отслаивают от ребра надкостницу, тонкую, похожую на пергамент, пленку», — проносится в ее голове.

Руки Бухрина двигаются четко, уверенно.

— Пульс? — отрывисто спрашивает он.

— Семьдесят восемь, полный, — коротко отвечает наркотизатор.

— Дыхание?

— Глубокое, шестнадцать…

Катя облегченно вздохнула. Ей уже не кажутся такими страшными пропитанные кровью марлевые шарики, их в тазу все больше и больше. Туда же летит тампон, второй… «Вскрыл плевру!..»

В руках хирурга — длинные щипцы с плоскими лопаточками на концах… «Корнцанг! Будет доставать осколок…»

Катя плотнее прижалась к стене, спина хирурга закрыла от нее Марина. Уловив еле ощутимое в операционной движение, она подалась вперед.

Хирург широким жестом опустил на марлю небольшой черный осколок.

Еще несколько секунд молчания.

— Шов! — громко сказал Бухрин.

Катя обвела глазами комнату. Было непривычно светло, разрисованные морозом стекла искрились, тоненький луч солнца играл на подоконнике. «Утихло», — подумала она.

И хотя сейчас все были, видимо, совершенно спокойны и даже веселы, Катя с каким-то страхом перевела глаза на Марина. С его лица уже сняли марлевую маску.

Он лежал неподвижно, еще не освободившийся от наркоза. Лицо было такое же узкое, желтое и измученное, лоб по-прежнему очень бледен.

— Повязку! — также коротко приказал Бухрин и, расправив плечи, отошел от стола, сосредоточенно наблюдая, как сестра накладывает бинт.

Главный хирург был в отличном расположении духа. Снимая перчатки, посмотрел на окна, за которыми уже не мела пурга, не выл ветер, и, довольный, проговорил: