Журба(Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович. Страница 6

— А вон тех, видать, не покормили — едят, бедняги на ходу!

— Это американцы. И не едят они, а жвачку жуют, «гам-гам» называется, навроде конфекты…

American boys — орлы полковника Гревса — брели, соблюдая лишь видимость строя, их белые гетры мелькали вразнобой. Янки с любопытством вертели по сторонам головами в широкополых шляпах, весело переговаривались, то и дело сплевывали себе под ноги.

Не все показались на этом параде контрреволюции, всех было слишком много. Отсутствовали бывшие пленные чехословаки, бузившие по всей Сибири, ну и, конечно, родная контра — колчаковцы, семеновцы и прочие. Силища? Силища! И что можно ей противопоставить?

— Красную гвардию!

— Красную гвардию? Простите, милостивый государь, не знаю такой! Знаю преторианскую гвардию Цезаря, гвардию Петра Первого, наполеоновскую гвардию, знаю лейб-гвардию его императорского величества Николая Второго… Гвардия — это опора трона! А красная… надо полагать, рабоче-крестьянская гвардия — это нонсенс! Нет, не было и не может быть такой!

— Ошибаетесь, господин хороший! Была, еще в 1905 году. Она первой вступила в бой с царизмом и не победила только потому, что ее не поддержала армия…

— Да что вы, вьюнош, знаете о пятом годе? Вы тогда еще под стол пешком ходили! Здесь, во Владивостоке, пьяная матросня громила лавки, жгла присутственные места… Это и есть ваша красная гвардия?

— Ну… здесь она, может, и не была организованна… А вот в Питере и Москве, говорят…

— Говорят, в Москве кур доят! Оставьте меня в покое!

— Вы первый начали!

«Господин хороший» в форме инженера путей сообщения демонстративно отвернулся, а «вьюнош», он же Иван Журба, выбрался из толпы и отправился в магазин Пьянкова, где ждал его учитель Серов. Оба были командированы дирекцией семинарии во Владивосток для покупки учебников и наглядных пособий. Ваня злился на себя, что не смог доказать инженеру свою правоту, хотя, если говорить честно, он мало что знал о предмете спора, просто ему нравилось название появившихся к тому времени отрядов революционно настроенных людей: гвардия. Да еще и красная! А не нравилось ему присутствие иностранных войск на его родине. Не только не нравилось, оно его оскорбляло. Ка зна що! Только попробовали наладить новую жизнь, как тут эти понаехали! Чего они хотят? Вернуть нас к старым порядкам или под шумок прибрать к рукам Приморье? В любом случае, господа хорошие, у вас ничего не выйдет! Если начнут боевые действия, тогда он, как Петя Ростов, пойдет воевать! Может, прав Степка Сологуб и учебу надо на время оставить?

Июль месяц в народе зовут грозником. В июле спассчане — и крестьяне, и горожане — на сенокосе, трудятся на своих буренок. Время от времени то один косарь, то другой, распрямляя натруженную спину, обтирает и отбивает свою литовку, а потом обязательно глядит из-под ладони в небо: не надвигаются ли, не дай Бог, грозовые облака, долго ли продержится ведро? Небушко-то чистое, пронзительно-синее, но вдалеке слышится глухое ворчание грома. Только не гром это — орудийная канонада!

Бело-интервентская масса, словно опара, переполнив Владивосток, выползла из него и потекла по Приморью, накрывая города и села. 3-го июля была взята станция Надеждинская, 8-го пал Никольск-Уссурийский. Фронт приближался к Спасску. Воистину июль восемнадцатого года в Приморье стал грозовым.

Возвращаясь с сенокоса, Иван заметил на Николаевской улице белеющие на заборах и столбах бумажки. Подошел к одной из них, схватил глазами текст. Уже от первых слов — «Именем революции!» — он почувствовал радостно-испуганный озноб, возбуждение, какое, наверное, испытывает строевой конь, услышав сигнал горниста. Это был призыв ко всем гражданам Дальнего Востока, способным носить оружие, записываться в Красную гвардию — Родина в опасности!

Дед Сергей и бабка Евдоха не садились вечерять: ждали внука. Когда он вошел в хату и поздоровался, они с удивлением отметили, что Иван не выглядит усталым, а глаза его подозрительно блестят. Старики переглянулись, подумав об одном и том же: уж не хлебнул ли хлопец наливочки, преподнесенной доброхотами-соседями по окончании косьбы?

Иван молча сдвинул в сторону пестрядинную дорожку на полу, ковырнул металлическое кольцо и откинул тяжелую крышку подпола. Пахнуло холодом и сыростью.

— Ты чего туда? — недоуменно спросила бабка.

— За капустой. Кисленького хочется…

— Та есть же! Ось на столе.

Сделав вид, что не расслышал, Иван спустился по скрипучей лесенке. Пошарил по полке, заставленной горшками, глечиками, бутылями, и вытащил из тайника сверток. Развернул тряпицу, тускло блеснул рифленый металл. «Лимонка» ранее хранилась в сарае, но позже Иван перенес ее в дом, чтобы была под рукой, туманно объяснив самому себе: «На всякий случай!». Он сунул гранату в карман штанов и выбрался наверх.

— А дэ ж капуста? — удивился теперь уже дед.

— Тьфу! Я ж хотел набрать твоих любимых пелюсток. Щас!

Ужинали долго, по-крестьянски молча и сосредоточенно. Старики подкладывали внуку лучшие куски — работник! Потом дед спросил:

— А чого ж ты нам про той Владивосток не рассказываешь? Всэ рвался туды, а як приихав, мовчишь, будто и не був…

— Да что рассказывать, диду? Я его толком и не видел: бегали с учителем как угорелые по книжным лавкам и складам, полдня просидели на вокзале…

— Ну, а чужинцив… як их… интервентив бачив?

— Видел.

— Багато их?

— Много.

Дед вздохнул, помолчал и снова спросил:

— А про ту Червону гвардию чув?

— Слышал.

Иван отвечал односложно, потому что говорить не хотелось: был занят своими мыслями, но обижать деда Сергея тоже не хотелось, вот он и поддерживал видимость разговора. А тот не успокаивался:

— Ото зараз уси наши хлопцы з глузду зъидуть, уси в армию подадуця…

— Может быть. Не знаю.

— Ты-то не пидешь? Тоби учиться треба.

— Та куды йому в армию! — подала голос от печи бабка. — Вин ще детина!

Иван метнул в нее исподлобья сердитый взгляд, но промолчал.

Утром он встал, как и во все предыдущие дни, еще затемно. Выпил кружку молока с ржаным хлебом, взял со стола узелок с полдником, приготовленный Евдохой, прихватил в сенцах литовку и оселок и вышел на улицу, по которой односельчане, группами и в одиночку, старые, средние и малые, брели на сенокос.

Иван честно докосил намеченную со вчерашнего дня делянку, потом отдал литовку соседям, сказал им, что пойдет к фельдшеру («Зуб разболелся, спасу нет!»), и, умывшись, зашагал в Евгеньевскую слободу. Тяжелый предмет, лежавший в его кармане, ощутимо стукал по бедру.

В больницу не ходят с гранатой, с гранатой идут — в бой!

Журба<br />(Повесть о хорошем человеке) - i_006.png

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На станции царила неразбериха, какая-то нервозная суета: мотались туда-сюда пассажиры с узлами и чемоданами; бегали командиры, звеня шпорами и придерживая шашки; солдаты что-то грузили в одни вагоны и выгружали из других; верещали дети, ржали кони; громко, но неразборчиво оправдывался окруженный толпой начальник станции в красной фуражке: его, похоже, собирались бить…

Посреди общей сумятицы на запасных путях царственно-спокойно стоял ощетинившийся дулами орудий и пулеметов бронепоезд, он дышал паром и достоинством. Возле паровоза, закованного в латы, прохаживался бородатый, невысокий, но плечистый и оттого кажущийся квадратным солдат. По правой ляжке его похлопывал маузер в деревянной полированной кобуре — верная примета того, что солдат не рядовой, а командир. Он курил самокрутку толщиной едва ли не в паровозную трубу и время от времени выдавал на сторону плевок — длинный и быстрый, как пулеметная очередь.

Иван остановился на бегу, сначала заинтересованный техникой плевка. Потом, вглядевшись в солдата, подумал, что видел его где-то раньше… Стоп! Не где-то, а здесь же, на станции! И было это три года назад.

…Бабка Евдоха, как и другие спасские женщины, нередко носила на станцию, к проходящим через Евгеньевку поездам, кое-какую снедь. Пассажиры охотно покупали простую, но вкусную крестьянскую еду: молодую картошку, помасленную и посыпанную укропчиком, жареного ханкайского верхогляда, варенец, крутые яйца… В тот раз Евдоха взяла с собой Ванюшку, он помогал ей нести тяжелую макитру, до верха наполненную варениками с капустой и картошкой. Чтобы вареники не замерзли — а дело было зимой — макитру укутали, словно дитя, в старое ватное одеяло.