Чужой, плохой, крылатый (СИ) - Лабрус Елена. Страница 5

— Я восхищён твоей дальновидностью, моя флуэнта бита. Особенно если учесть, что твой супруг жив-здоров и на тот свет пока не собирается, — чмокнул Бесс её в пухлую ручку, прижал к груди, и когда она довольно захлопала блёклыми ресницами, как всегда не стал уточнять, что флуэнта бита с древне-энтарского вовсе не "нежный цветок моей души", а "течная сука". Но кто ещё здесь может знать тонкости языка, на котором говорили тысячу лет назад, кроме бессмертного демона. — Так вот зачем явилась Сантивера Тру. Она поджидает здесь свою племянницу?

— Вот только не говори, — ревниво прищурилась она, — что ты, выросший в столице Пелеславии, не знаком с этой девочкой.

— Знаком, моя коронесса, — Бесс покорно опустил голову, — ей было восемь, мне пятнадцать, и наших отцов хоронили в один день. Но я удивлён, что ты в ней заинтересована, — предположил он наугад и не ошибся.

— Она красавица, Бесс, — зашептала Оранта. — И она дочь Ларса. В ней королевская кровь. Я сосватаю её в своих интересах. Например, — она сделала вид, что задумалась. — Ирсу Марлоку.

Бесс едва не поперхнулся, услышав это имя.

"Это чем же скрытный ублюдочный Мурлок (как звал его Бесс) старый и безобразный, заслужил такую честь?" — сделал он свои выводы, а вслух сказал:

— Неплохая идея. Думаешь Марлок поможет тебе с Верховным Эдэ? — заглянул он в аппетитный вырез служанки, держащей в руках платье.

— Нет, с эдэ мне поможешь ты, мой неутомимый, — сладенько улыбнулась Оранта. — А Ирс… — она проследила за его взглядом и вспыхнула от негодования. — Бесс! Если ты испортишь ещё одну служанку, я сошлю тебя под домашний арест в Бельри.

— Дорогая, — облизал он палец и засунул под корсет меж её пухленьких бёдер, и она дёрнулась, подалась к нему, поплыла. — Ты же знаешь, мне никто не нужен кроме тебя, — подмигнул он испуганно уставившейся на него девушке, и сделал движение языком, от которого та залилась краской. Но (хороший знак!) глаза не отвела. Ах, эти нелепо перетянутые лифом грудки. Ах, вцепившиеся в платье тонкие пальчики, теребящие шарфик из наряда хозяйки. Он потянул носом, пытаясь уловить среди разнотравья лугов острова, с которого судя по жёсткой породистой форме скул привезли девчонку, запах её тела. Но бесстыже постанывающая Оранта, трущаяся о его пальцы, уже была настолько близка к разрядке, что ему пришлось сосредоточиться на ней.

— Бесс! О, Бесс! — дёрнулась она и жёсткими спазмами стискивая в себе его пальцы, застонала. Стирая дорогую пудру, упёрлась в его плечо. — Мой злой демон, — она зажала рукой его слегка восставшую плоть, правда, вдохновлённую девственным разнотравьем, но этого ей знать тоже было не обязательно.

— Всегда к твоим услугам, — улыбнулся он, выдернул из рук не смевшей пошевелиться служанки шарф и вытер пальцы. — Вот теперь можешь сколько угодно вожделеть своего Данта.

— Ревнивец, — ласково стукнула его Оранта по ягодице.

И с этим напутствием через потайную дверь Бесс вышел из покоев коронессы.

— Я знаю, знаю, отец, я плохой, злой, бесстыжий, — вышагивая изгибами коридоров, привычно обращался Бесс к небесам, уверенный, что никто его там не слышит. — Но я дитя преисподней, а не розовощёкий херувим. И заметь, за мою тысячу лет мир не стал лучше. Как ни старалась несчастная Ассанта, он всё так же грязнет в похоти и разврате, лжи и притворстве, жадности и тщеславии. И вовсе не благодаря мне, — Бесс недобро усмехнулся и наугад повернул к галерее, не зная, где искать Анну.

Она одна, эта смелая девочка, терпеливо сносившая насмешки братьев, а потом — боль, оставленную им, демоном, в покалеченной руке, искренняя, добрая, честная, его маленькая мужественная сирота, его свет в ночи, одна за тысячу лет что-то шевельнула в очерствевшей душе. Одна горела светлячком в ночи, лампадкой, маячком. Больше ничто в своей нечестивой вечности — бесконечные дуэли, пари, карточные игры, шлюхи — Бесс не ставил ни в грош. Ничто не ценил. Ни жизнь, ни честь. Ни чужую, ни свою.

Бесстыжую коронессу он отымел на спор, который выиграл как раз у Ирса Марлока, принеся ему ту самую по-королевски алую подвязку. Но оказавшись второй, пятый, двадцать пятый раз в спальне Оранты теперь просто пользовался ей в своих мелких интересах.

Что для бессмертного демона вся эта никчёмная человеческая суета: власть, деньги, слава? Да и сами людишки, что вечно винят его в своих грехах и регулярно убивают. Ничто. Мелкие неприятности: вновь приходится продираться через все круги ада, а иногда, когда ему отрубают голову, менять тела. И он ненавидит людей уже за то, что порой ему приходится пачкать пелёнки и взрослеть, чтобы оказаться в нужной семье, как это вышло с короном Пелеславии. О, этот ломающийся голос, комплексы и юношеские прыщи. Честно говоря, ему так это всё наскучило, что порой тянуло вернуться домой, в пекло.

Проклятье отца, данное ему в напутствие, когда он сбежал, не сбылось. Сотни тысяч раз женщины шептали ему страстные слова, сотни сотен раз клялись в любви и верности. Но он ни разу, ни одной за тысячу лет так и не сказал: "Люблю!" И потому по-прежнему, бессмертен и жив. А Отче пророчил, что он полюбит, станет смертным и погибнет.

— Всё это ложь, отец, твоя любовь. Нет никакой любви, сестра, только похоть.

Только ненасытное стремление тела, подчиняющее себе дух. Только необузданная страсть к удовольствиям и удовлетворению, постыдно прикрываемая потребностью к продолжению рода. Он мог совратить любую недотрогу. Любую святошу заставить сладко стонать в своих объятиях. Не устояла под его натиском ни одна.

Он презрительно улыбнулся, оказавшись в длинной галерее, что соединяла одну часть замка с другой. И там словно почувствовал куда идти.

Бесс вошёл в маленькую часовню, когда косые лучи солнца, почти севшего за горизонт, пронзая оконные витражи, оставляли на белёных стенах причудливые цветные рисунки.

Она стояла у скромного распятья и усталый всепрощающий взгляд Ассанты, привязанной к этому ужасному кресту, заставил Бесса почувствовать то, что он всегда чувствовал, глядя на сестру: боль и гнев. Боль её кровоточащих ран, что грехи людей до сих пор оставляли в её сердце. И гнев: как смели они, жалкие людишки, что распяли её, теперь приходить к ней со своими грязным помыслами и что-то ещё у неё просить.

Сейчас перед распятьем стояла девочка, которую он не видел восемь лет. Уже совсем девушка. Что такое восемь лет для бессмертного демона? Один вздох. Хотя и Бессарион, конечно, вырос, повзрослел, возмужал. Но она… она стала невероятна.

Округлилась там, где должна была округлиться, обретя мягкие очертания бёдер, томную покатость плеч и волнующую полноту груди. И словно истончилась в местах, где скользили теперь по ней похотливые взгляды и завистливые языки: её невесомая талия подчеркнулась узостью платья, длинная, когда-то гусиная шейка, женственно изогнулась в царственно лебяжий изгиб, и тонкие запястья, перехваченные тканью строгих перчаток, что скрывали её единственный изъян, стали хрупки как лёд в весенний день.

Все черты её остались столь же хрустально чисты, но теперь стали словно идеально выверены рукой небесного скульптора.

Она восхищала смелостью и искренностью в восемь. Он ждал, что она останется хотя бы мила и естественна в восемнадцать. Но она стала совершенна.

Бесс боялся пошевелиться, чтобы её не спугнуть. И боялся не справиться с собой и нечаянно разорвать её на части той неуправляемой силой, что потянула его к ней.

"Или я её убью, или она станет моей", — других вариантов он не видел.

В свои пятнадцать он обещал, что женится на ней — так хотел её защитить. Но сейчас защищать её стоило от него.

Он остановился в шаге и закрыл глаза, слушая как шепчет она слова молитвы. Сосновые леса Пелеславии, пряности Варавии, пески Афраи, солёный воздух Островов. Всё это была одна она — весь его мир.

— Считаете, Отче слышит вас? — прошептал он ей на ухо.