Самые трудные дни(Сборник) - Чуйков Василий Иванович. Страница 14

Его разговор вдруг прервал веселый перебор гитары. Звуки неслись, как из-под земли. Я невольно остановился, прислушался.

— Тут рота лейтенанта Зотова, — пояснил Воронин. — Зайдем? У Зотова танкисты почти все комсомольцы. Ох, батенька, беспокойный это народ! Рвутся в бой. Я им, конечно, сочувствую: сидим, как взаперти, а рядом дрожит земля от побоища. В нашем положении даже трус застыдился бы.

В просторной землянке было полно парней в комбинезонах. На земляной лежанке около девушки сидел чубатый парень и виртуозно наигрывал на гитаре плясовую. Один из танкистов, в котором я сразу узнал Ломакина, лихо выбивая трепака, припевал:

Второй голос подхватил:

Гитарист увлекся игрой, но, заметив нас, вскочил и, крикнув «смирно», доложил Воронину:

— Товарищ майор, вверенная мне рота готова выполнять боевые задачи!

— Вижу… — усмехнулся Воронин, пожимая руку старшему лейтенанту. — Сколько для «танек» у тебя быков? [13]

— Два, товарищ майор.

— Учти, сегодня еще подвезут. Плясать, конечно, можно, но сейчас лучше было бы спать или уж еще разок проштудировать действие танковой роты в бою при прорыве переднего края.

— Значит, скоро начнем? — встрепенулся Зотов, расплывшись в улыбке.

Воронин неопределенно развел руками. Потом, кивнув в мою сторону, сказал:

— Знакомьтесь, ваш бригинженер! Зотов, проведи-ка меня к командиру полка.

Как только за Ворониным захлопнулась дверь, Ломакин бросился ко мне, мы обнялись. Наша трогательная встреча захватила внимание всех. Нас обступили.

— А я-то, дуралей, думал, вас тогда, под Суровикино, совсем искалечило, — говорил Ломакин сбивчиво от избытка чувств. — Вы остались такой же, только вот полоса на щеке.

— Значит, похоронил? Нет, Андрей, сейчас умирать рановато. Мы еще повоюем, крепко повоюем.

…В назначенное время я явился к комбригу. Была полночь. В землянку уже сошлись основные командиры, среди них мне посчастливилось увидеть моего старого приятеля, танкиста майора Филатова. Так как сейчас было не до личных излияний, мы просто переморгнулись.

— Что, бывшие однокашники? — спросил Аксенчиков, заметив это. Он предложил мне сесть на скамейку слева от начальника политотдела.

Сейчас Аксенчиков был совсем непохож на того высокомерного человека, которому я представлялся на берегу Волги. Он попросту, но серьезно беседовал то с одним, то с другим командиром. Внимательно выслушивал их.

— Все в сборе! — доложил дежурный офицер.

Аксенчиков кивнул Воронину.

— Слушайте приказ! — объявил начальник штаба.

Все встали. Эти минуты, в которые мы узнали о начале активных действий нашей бригады, никогда не изгладятся из моей памяти. Помню, как от сердца отхлынула все время давившая его неопределенность. Сразу повеселевшие командиры старались не пропустить мимо ни одного слова из приказа, в котором частям бригады предлагалось 18 ноября в 19 часов начать скрытно переправу через Волгу в районе поселка Татьянка и Светлый Яр и к утру сосредоточиться в таких-то отметках у восточного склона Ергенинской возвышенности. И так далее. Я смотрел на строгий вид своих сослуживцев и по суровым лицам читал их общую мысль: скорее бы грянул час расплаты! Филатов смотрел куда-то мимо меня. По его чисто выбритому мужественному лицу то пробегала тень печали, то едва заметно выдавливалась улыбка.

Майор Филатов сейчас командовал танковым подразделением резерва корпуса, которое условно называлось отдельной ротой. Мы были знакомы еще с 1941 года, и я помню, что еще тогда в нашем полку к Филатову прижилось прозвище танкового лихача. Однажды, получив задачу прикрывать танковой ротой переправу, Филатов вместо оборонительных мер повел танки в атаку, выдвинувшись своей командирской машиной вперед. Его сразу обнаружили немцы, и десятки снарядов обрушились на командирский танк. Филатов заметался по полю и, каким-то чудом уцелев, скатился в укрытую от противника низину. За ненужное лихачество и самовольство ему был объявлен выговор. А через несколько дней за отважное действие роты по разгрому немецкого танкового батальона он был награжден орденом.

Филатов был в бою решительным и не в меру дерзким. Смело шел на риск и безудержно потом хохотал, вспоминая, как обвел вокруг пальца фашистов. Особенно потешно он рассказывал о боях с итальянцами и румынами.

…Мы медленно шли с Филатовым по лесу. За долгую разлуку у каждого из нас накопилось много пережитого, о котором хотелось поделиться, но сейчас беседа так или иначе сводилась к свежим волнующим событиям.

— Через денек-два начнем колотить немцев, — говорил Филатов возбужденно. — Уж теперь-то с этими танками мы на них отыграемся.

— Уверен?

— Как в себе. С такой техникой и с такими людьми!

Мы остановились под раскидистым дубом у самого берега Волги. Время приближалось к рассвету. Изредка на реке слышался глухой треск. Мороз все сильнее сковывал воду.

— У тебя есть подруга, Иван? — спросил неожиданно Филатов.

— Почему спросил? Ты же сам знаешь, что есть. Вот только не отвечает на письма.

— Не отвечает, говоришь… — произнес он задумчиво. Сегодня ночью все мои танкисты пишут письма. Солдатская душа чувствует, что эта ночь будет для многих последней. А мне, кроме матери, писать некому, и, может, поэтому всегда перед боем грызет тоска. Вот и сейчас… Впрочем, скорее бы начинать!

— Не понимаю! Ты же мне писал об Анне Федоровне. Между прочим, я с ней ехал ночью в машине, но не мог ее разглядеть.

— Да, брат, писал… Она хирург в госпитале, прекрасная женщина. Чувствую, любит меня искренне. Но беда в том, что я ей этим же ответить не могу. Понимаешь, она для меня то же, что свет для слепого. Ты, вероятно, подумаешь: вот, мол, чудак, даже в войну идеализирует любовные чувства… Нет, Иван, легче перетерпеть боль ран, чем обманывать такую женщину!

Я молчал. Да, я знал и не знал своего друга.

— Любишь другую?

— Ладно. Хватит щипать собственные души, — заключил он, посмотрев на свои светящиеся часы. — Надо поспать еще хоть часика два на этой земле. Будь здоров, дружище! Встретимся, наверное, после сталинградской драки. Заберемся в теплую хатенку, тяпнем по чарочке и поговорим еще…

Как только на землю пала ночная мгла, в займище взревели моторы, зазвякали гусеницы. Колючий порывистый ветер гнал снег вдоль реки. Я знал, что инженерные части уже подготовили переправу для пехоты и легкой подвижной техники по дороге, проложенной по льду, которую назвали ледяным мостом. Этот «мост» представлял собой навал хвороста на льду. Мощными судовыми насосами эта хворостная лента обливалась водой, а крепкий 25—30-градусный мороз услужливо цементировал ее.

Перевозкой танков и бронетранспортеров занимались военные речники. Я регулировал очередность погрузки на баржи. Хорошо помню ту ночь и восхищаюсь решительностью и отвагой речников. В темноту и сатанинский холод они ломали почти метровый лед, и по водному «коридору» двигались баржи с танками. Льдины сжимали баркасы с танками. Тогда армейцы цепляли канатом баркас и дежуривший на льду тягач помогал судну двигаться дальше.

Нам отводилось сжатое время занимать переправу. К часу ночи, оставив тылы там, где они располагались, боевые части и подразделения уже двигались к месту сосредоточения, к подножию Ергенинского хребта, вблизи поселка Сарепта. К утру в садах, оврагах и в заранее выкопанных капонирах стих рев моторов. Как позже стало известно, гитлеровцы в эту ночь проглядели сосредоточение наших ударных сил у себя под носом.