Сталинград - Гроссман Василий Семенович. Страница 1

Василий Гроссман

Василий Гроссман

СТАЛИНГРАД

ОГЛАВЛЕНИЕ

Волга-Сталинград

Царицын—Сталинград

Глазами Чехова

Направление главного удара

Новый день

Военный совет

Сталинградское войско

ВОЛГА—СТАЛИНГРАД

Долог путь от Москвы к Сталинграду. Наша машина шла фронтовыми дорогами, мимо прелестных рек и зелёных городов. Мы ехали пыльными просёлками, укатанными грейдерами, ехали яркими, иними полднями и в горячей пыли, и на рассвете, когда первые лучи солнца освещают пышно налившуюся краской рябину, ехали ночью, и луна и звёзды блестели в тихих водах красивой Мечи, золотой рябыо плыли по молодому быстрому Дону.

Мы проехали через Ясную Поляну. Пчёлы ползали по цветам, прикрывшим тихий могильный холм, и маленькие осы неподвижно висели над могилой, словно прикрывая с воздуха мёртвого Толстого. Вокруг яснополянского дома пышно разрослись цветы, через открытые окна входило солнце, и свежебеленные стены сияли. Лишь плешины на земле возле могилы, где немцы закопали 80 убитых, да чёрные, следы пожара на дощатом полу дома напоминали о немецком вторжении в Ясную Поляну. Дом отстроен, снова цветут цветы, снова торжественна своей простотой могила; тела вражеских солдат отвезены от неё и похоронены в огромных воронках от тяжёлых немецких фугасок, упавших на яснополянскую землю. И места эти поросли сырой болотной травой.

А мы едем всё дальше по прекрасной земле, охваченной тревогой войны. Всюду: на полях, во время пахоты и молотьбы, за лошадьми, впряженными в плуги, на тракторах и комбайнах, за рулём грузовиков, на опасной тяжкой страде прифронтовых разъездов трудится русская женщина. Это она первой вбежала в подожжённый немцами яснополянский дом, это она ровняет лопатой не имеющую конца-края дорогу, по которой идут танки, боеприпасы, скрипят колёсные обозы. Русская женщина приняла на свои плечи тяжесть огромного урожая: сняла его, связала снопы, обмолотила зерно, свезла на ссыпной пункт. Её загорелые руки не знают покоя от заря до зари. Она правит прифронтовой землёй. Подростки и старики — помощники её. Нелегко даётся женщине работа. Вот, утёрши пот, помогает она лошадям тащить вязнущую в песке груженную тяжёлой, плотной медью зерна подводу. Стучит она топором на лесозаготовках, валит толстые стволы сосен, водит паровозы, дежурит на речных переправах, носит письма. До зари работает в конторах колхозов, совхозов, МТС. Это она по ночам не спит, ходит вокруг амбаров, стережёт свезённое зерно. Она не боится великой тяжести труда, она не боится ночной прифронтовой жути, глядит на дальний свет ракет, покрикивает, стучит в колотушку. Шестидесятилетняя старуха Бирюкова ночью пошла караулить амбары, вооружившись скованным железом сковородником, а утром, смеясь, рассказала мне:

— Темно, луны ещё нет, один прожектор ходит по небу. Только я слышу: подбираются какие-то к амбару, замок пробуют. Сперва испужалась, думаю, что я, старуха, им, окаянным, причинить могу? А потом, как вспомнила, каким потом кровавым мои дочки этот урожай для моих сынов собрали, подошла тихо, наставила свой сковородник, да как зареву почище городового: «Стой, ни с места, стрелять буду!». Ну, они так н ахнули в бурьян, - зашумели. Отбила я их сковородником от амбара.

Нелегко трудится русская женщина, принявшая в свои руки громаду, труда в поле и на pаводе. Но тяжелей трудовой ноши та тяжесть, которую несёт! её сердце. Она не спит ночи, оплакивая убитого мужа, сына, брата. Она терпеливо ждёт письма от пропавших без вести. Своим прекрасным, добрым сердцем, своей ясной, мудрой головой переживает она все тяжёлые неудачи войны. Сколько скорби, сколько широкого н ясного ума в её мыслях, в её словах, как глубоко и мудро поняла она грозу, грохочущую над страной, как бесконечно добра, человеколюбива и терпелива она.

Нашей армии есть что защищать, ей есть чем гордиться — и славным прошлым, и великой революцией, и обширной, богатой землёй. Но пусть гордится наша армия и русской женщиной — прекраснейшей женщиной земли. Пусть помнит армия о жене, матери, сестре, пусть боится пуще смерти потерять уважение и любовь русской женщины, ибо нет на свете ничего выше и почётней этой любви.

О многом думалось по дороге к Сталинграду. Ведь длинна эта дорога. Вот уже другое время, часы здесь на час вперёд. Вот и другие птицы — большеголовые коршуны на толстых мохнатых лапах неподвижно укрепились на телеграфных столбах, по вечерам серые совы тяжело, неловко летят над дорогой. Злей стало дневное солнце. Ужи переползают дорогу. И степь уж другая — пышное многотравие её исчезло. Степь коричневая, жаркая; она поросла пыльным бурьяном и полынью, тощим, жалким ковылём, льнущим к потрескавшейся земле. Волы тащат телеги, вот и двугорбый верблюд стоит среди степи. Всё ближе Волга. Физически ощущается огромность захваченною врагом пространства, странное чувство тревоги давит на сердце, мешает дышать. Это война на юге, война на нижней Волге, это чувство вражеского ножа, зашедшего глубоко в тело, эти верблюды и плоская выжженная степь, говорящие о близости пустыни, вызывают страшное чувство треноги.

Отступать дальше нельзя. Каждый шаг назад — большая и, может быть, неисправимая беда. Этим чувством проникнуто население приволжских деревень, это чувство живёт в армиях, защищающих Волгу и Сталинград…

Ранним утром мы увидели Волгу. Река русской свободы глядела сурово и печально в этот холодный и ветренный час. Низко неслись тёмные облака, но воздух был ясен, и на много вёрст был виден белый обрывистый правый берег и песчаные степи Заволжья. Светлая сталь волжской воды широко и свободно шла меж огромных земель, точно могучий металл, соединивший воедино Правобережье и Заволжье. У высокого берега вода бурлила, вертела арбузные корки, точила осыпающийся песчаник. Волна вздыхала, колебля бакан. К полудню ветер разогнал облака, сразу стало жарко, и Волга засияла под высоко и круто поднявшимся солнцем, поголубела, воздух над ней подёрнулся лёгким синеватым туманом, мягко и спокойно лежал у воды песчаный луговой берег. Одновременно радостно и горько было глядеть на прекраснейшую из рек. Пароходы, выкрашенные в зелёно-серую краску, закрытые увядшими ветвями, стояли у причалов, лёгкий дымок едва поднимался над трубами, они сдерживали своё шумное, живое дыхание, боясь быть замеченными врагом. Всюду к самому берегу тянутся окопы, блиндажи, противотанковые рвы. У некогда шумных переправ, где беспечно толпились люди, скрипела подводы, гружённые арбузами и дынями, где шныряли мальчишки с удочками, теперь стоят зенитные пушки, сдвоенные и учетверённые пулемёты, вырыты укрытия, замаскированные грузовики, рассредоточившись ожидают очереди. Война подошла к Волге. Нигде так ие звучала артиллерийская канонада, как здесь, над волжским простором. Звук артиллерийской стрельбы, не стеснённый преградами, усиленный эхом, звучит здесь во всю полноту, могуче перекатываясь, поднимается от земли к небу и вновь опускается от неба к земле. Этот торжественный грохот напоминает людям о том, что война вступила в решающую полосу, что отступать дальше нельзя, что Волга — это главный рубеж нашей обороны. И по ночам старухи в волжских деревнях рассказывают одну и ту же сказку о пленном немецком генерале, сказавшем захватившим его бойцам: «У меня приказ такой: возьмём Сталинград — дальше за Волгу пойдём. Не возьмём Сталинграда, придётся нам обратно за свою границу итти, не удержаться нам тогда в России»… Это, конечно, сказка, но в этой сказке, как во всякой сказке, придуманной народом, больше правды, чем в другой были. И мысль о Волге и Сталинграде, о главной и решающей битве владеет всеми стариками, женщинами, бойцами рабочих батальонов, танкистами, лётчиками, артиллеристами.