Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна. Страница 21

— Что за праяга такая?

— Это — где впадает приток. Там приносят жертвы. Там молятся. И там… — она запнулась немного. — Там, люди говорят… там когда-то утопился старый-престарый царь.

В утреннем полусвете он пристально посмотрел девочке в глаза. Глаза были бездонные, черные, как у Чандры.

— Да что она сказала тебе?..

— Когда?

— Когда ты к ней подошла после танцев? Перед тем, как убежать?

— Она сказала: «Прощай, сестра. Боги зовут меня».

— Ну, дело, — вымолвил Афанасий. — Идем туда, на ваше моленное место.

Он опустил руку в воду.

— Ой, и холодна же! Прямо лед. И течение быстрое… Должно быть, с горы течет… Где же это место? Ниже или выше?

— В той стороне — храм, — указала Камала. — Надо идти вон туда…

— Что ж, идем, коли так. Устала, Воробушек? Хочешь, на руках тебя понесу?

Девочка отстранилась и снова совсем по-взрослому, сдержанно произнесла:

— Побереги силы.

Прошло еще полчаса, пока, увязая на топком берегу и пробираясь сквозь густой бамбук, они подошли, наконец, к тому месту, где тихая Кристна принимала в себя широкий и глубокий приток. Здесь топкие места кончились, почва стала тверже, стрелка между двумя реками пошла в гору и закончилась крутым обрывом. Задохнувшись, с бьющимся сердцем, Афанасий остановился над кручей. Река, усиленная притоком, разлилась вдаль и вширь. Разгоревшееся утро позолотило, разрумянило водный простор, и на всей этой широкой и тихой розовой равнине не видно было ни лодки, ни человека.

— Афа-Нази! — вскрикнула вдруг Камала. — Афа-Нази! Там!

Она не могла выговорить ничего другого, — губы ее не смыкались. Рука ходила ходуном, но все-таки она указывала этой дрожащей рукой куда-то недалеко от обрыва, на какую-то точку на розовой глади вод.

— Афа-Нази! Афа-Нази! Там! Там!

Колеблемый еле заметной зыбью, кружась на одном месте, в розовой утренней реке плавал жасминовый белый веночек.

— Ладно, бог милостив. Сбегай-ка, кликни людей, — ровным голосом сказал Афанасий.

Камала оглянулась на него. Он уже скинул сапоги и снимал рубашку.

— Людей? — прошептала она, все больше и больше дрожа.

— Ну да, позови, кого встретишь. Да не бойся ты, девочка, не дрожи. Мне не в первый раз, слышишь, что ли? Ты не гляди. А всего лучше — сбегай-ка ты поскорей за отцом.

Камала поняла его, но у нее не двигались ноги. Она закрыла глаза. Потом услышала сильный всплеск. Потом были слабые всплески. Потом ничего не стало слышно. Тогда она все-таки открыла глаза. Афанасий, сильно работая руками и ногами, бурля и пеня воду, уже близился к белому веночку.

Камала видела, как он нырнул, как река сомкнулась у него над головой. Это длилось нестерпимо долго. В ту минуту, когда Камала подумала, что больше уже не может, пода опять закипела, забурлила, и над валами поднялась потемневшая голова Афанасия. Он плыл к берегу, но медленно и криво, неровно; Камала поняла: он гребет одной рукой. А другая его рука держит что-то большое, темное. Камала страшно вскрикнула, и, точно силы вернулись к ней с этим криком, ноги ее оторвались от земли; и, закричав еще раз тем же страшным пронзительным криком, она побежала к храму, призывая на помощь отца.

Афанасию не раз доводилось на Волге спасать утопленников, и он знал всю сноровку: подплыл — оглуши кулаком, чтоб не барахтался, сгреби его за волосы и тащи. А здесь было все по-другому. Уж очень ледяная вода: руки и ноги свело… Дно, по счастью, оказалось неглубоко. Он быстро нашел небольшое тело Чандры. Но оно не шевелилось. И, когда он добрался до берега и положил Чандру на прибрежный песок, она была неподвижна. «Сильно воды наглоталась. Откачивать надо, а тут никого…» И он положил ее вниз лицом и начал, как умел, приводить в чувство. Только, видно, он и сам наглотался воды, или так уж, от всего вместе, причинялось ему ума помраченье, — только к горлу подошла тошнота, в ушах начался нестерпимый звон, заходила зелень в глазах, и как подкошенный повалился Афанасий на желтый речной песок.

Глава V

ДОМОЙ, ДОМОЙ!

Когда же очнулся, хлопотали вокруг него индийские люди. Черноглазые девы в жасминовых венках — те самые, что плясали на празднике, — растирали ему руки и ноги, умащали соком душистых трав. Придя в себя окончательно, понял он, что его унесли с берега и что лежит он в высокой и светлой храмине. Под него подостланы шелком и золотом шитые одеяла, и черноглазые девы подносят к его устам чару чеканного серебра с какой-то пахучей настойкой. Говорят с ним ласково, нежными голосами. Просят его отведать какого-то горячего блюда. А поблизости играет сладкая, прямо райская, тягучая музыка… «Помер я, что ли? На тот свет похоже», — догадался Афанасий. Приподнялся на локте — надо же как следует рассмотреть, как оно на том свете, — глядь, а из углов прекрасной и светлой храмины пялятся на него страшные обличья индийских богов. Вот те на! Чуть не плюнул Афанасий — до того неохота ему теперь смотреть на эту нечисть… Кряхтя, через силу повернулся на другой бок. Еще того лучше! Над его шелковым, златотканым ложем склонился старик с лицом орла. Сам Гуру? Он! Его желтые глаза с заботой — да, с заботой, с лаской! — смотрят на Афанасия…

Что еще за чудеса? Или сонное мечтанье одолевает? И Афанасий на всякий случай тихонечко себя ущипнул.

— Лучше ли тебе, сын мой? — спросил Гуру, коснувшись горячего лба Афанасия.

— Чандра жива? — вместо ответа спросил Афанасий.

— Чандра жива, — бесстрастно вымолвил Гуру. — Боги не приняли ее жертвы. Брамины взяли ее в храм. Теперь она — девадаси. Будет жить в храме и танцевать во славу богов. Ей хорошо. А тебе как? Не болит ли грудь? Голова не болит ли?

— Спасибо тебе, святой человек. Мне не худо. Отдыхает грешное тело.

— Грешное? Грехи твои все утекли со струями священной реки. Когда ты погрузился в ее светлые воды, с тебя смыло все прегрешения.

«Господи Исусе! Никак я в индийские святые угодил? Только того не хватало…»

А Гуру бубнит свое:

— Не беспокойся о себе. До конца жизни твоей можешь оставаться здесь, при храме. И заботы наши о тебе не ослабеют.

— За заботу спасибо… Только до конца жизни я не располагаю здесь оставаться, — мрачно произнес Афанасий. — Нет уж, хватит! — прибавил он про себя. — Довольно с меня этой Индии!.. Домой скорее, домой!

И закрыл глаза, чтоб не говорили с ним больше. Грудь-то и в самом деле сильно болела, и голову разламывало, и в лопатку кололо. Грехи грехами, а купанье в ледяной воде, как видно, даром не прошло… К вечеру начался озноб; Афанасия трясло и подбрасывало, как на качелях, и он не в силах был проглотить лекарства, которые вливали чьи-то заботливые руки в его посинелые губы. Его обложили грелками, но скоро он сорвал и разбросал их; озноб сменился нестерпимым жаром, все тело как будто плавилось в огне, а в лопатку словно гвоздь вбивали. Так промаялся он с месяц, а потом встал — отощавший, постаревший, — заправил под шапку поредевшую копну золотых волос, пригладил отросшую светлую бороду и пошел по дороге к Бидару.

Спотыкаясь, шатаясь, он неделю шел по этой дороге, теперь безлюдной и пыльной. Бурая пыль густо покрыла его одежду, лицо и руки. Он шел по этой стране и прощался с каждым камнем и с каждым ручьем, с белыми попугаями и с черноокими газелями; он знал, что теперь увидит их только во сне. Но знал он также, что ему перестанут сниться деревянная Тверь, и волжские перекаты, и дубовые подмосковные рощи, — он увидит их, увидит воочию! Трудный путь повернул к дому.

После болезни голова ослабела — не сразу он припомнил улицы Бидара, не скоро нашел хижину Чандаки. А когда взошел на светлую галерейку, громко вскрикнул от неожиданности: ему показалось, что в углу над прялкой, завернувшись в свое желтое сари, сидит Чандра. Но тут же он увидел свою ошибку: это была Камала. Она подросла, край желтого сари был накинут на голову, как у взрослой, и из складок желтой ткани смотрели на него такие же глаза, как у Чандры, — доверчивые, любопытные, большие глаза под прямыми черными бровями. Это была вторая Чандра; правда, нос был широковат, рот великоват, но глаза сияли и очаровывали. Афанасий растерянно смотрел и не знал, как с ней говорить: как со взрослой или как с ребенком.