Пропавшая грамота(Совр. орф.) - Гоголь Николай Васильевич. Страница 3
«Ладно!» — провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над всеми, потому личина у нее была чуть-ли еще не красивее всех — «шапку отдадим тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!»
«Шапку отдадим тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!».
Что прикажешь делать? Козаку сесть с бабами в дурня! Дед отпираться, отпираться, наконец, сел.
Принесли карты, замасленные, какими только у нас поповны гадают про женихов.
«Слушай же!» — залаяла ведьма в другой раз — «если хоть раз выиграешь — твоя шапка; когда же все три раза останешься дурнем, то не прогневайся, не только шапки, может, и света больше не увидишь!»
«Сдавай, сдавай, хрычовка! Что будет, то будет». Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь; хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, и со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «дурень, дурень, дурень!»
«Чтоб вы перелопались, дьявольское племя!» — закричал дед, затыкая пальцами себе уши. «Ну», думает, ведьма подтасовала, теперь я сам буду сдавать. Сдал: засветил козыря; поглядел в карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло, как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри! Не думая, не гадая долго, хвать королей всех по усам козырями!
«Ге, ге! Да это не по-козацки! А чем ты кроешь, земляк?»
«Как — чем? Козырями!»
«Может быть, по вашему это и козыри, только по нашему — нет!»
Глядь — в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в другой раз быть дурнем, и чертаньё пошло снова драть горло: «Дурень! Дурень!», так что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в последний. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
«Козырь!» — вскричал он, ударив по столу картою так, что ее свернуло коробом; та, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти. «А чем ты, старый дьявол, бьешь?» Ведьма подняла карту: под нею была простая шестерка. «Вишь, бесовское обморачиванье!» — сказал дед и с досады хватил кулаком, что силы, по столу. К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет; дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел, уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! Это что? Э, э! Верно, что-нибудь да не так!» Вот, дед карты потихоньку под стол и перекрестил; глядь — у него на руках туз, король, валет козырей, а он вместо шестерки спустил кралю. «Ну, дурень же я был! Король козырей! Что! Приняла? А? Кошечье отродье! А туза не хочешь? Туз! Валет!»… Гром пошел по пеклу; на ведьму напали корчи, и, откуда ни возьмись, шапка бух деду прямёхонько в лицо. «Нет, этого мало!» — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. «Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот, убей меня гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас!» и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
«Вот тебе конь твой!»
Заплакал бедняга, глядя на них, что дитя неразумное. Жаль старого товарища! «Дайте ж мне какого-нибудь коня, выбраться из гнезда вашего!» Черт хлопнул арапником — конь, как огонь, взвился под ним, и дед, что птица, вынесся наверх.
Страх однако ж напал на него посереди дороги, когда конь, не слушаясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота.
Конь, не слушаясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота.
В каких местах он не был, так дрожь забирала при одних рассказах. Глянул как-то себе под ноги — и пуще перепугался: пропасть! Крутизна страшная! А сатанинскому животному и нужды нет: прямо через нее. Дед держаться: не тут-то было. Через пни, через кочки полетел стремглав в провал и так хватился на дне его о землю, что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что деялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем: перед ним мелькали знакомые места, и он лежал на крыше своей же хаты.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! Что за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату, смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь! Дывысь! Маты, мов дурна скаче!» [2]
«Дывысь! Дывысь! Маты, мов дурна скаче!»
И в самом деле, баба сидит, заснувши перед гребнем, держит в руках веретено и сонная подпрыгивает на лавке. Дед, взявши за руку потихоньку, разбудил ее: «Здравствуй, жена! здорова ли ты?» Та долго смотрела, выпучивши глаза, и наконец уже узнала деда и рассказала, как ей снилось, что печь ездила по хате, выгоняя вон лопатою горшки, лоханки… и, черт знает, что еще такое.
Печь ездила по хате, выгоняя вон лопатою горшки, лоханки…
«Ну», — говорит дед, — «тебе во сне, мне наяву. Нужно, вижу, будет освятить нашу хату; мне же теперь мешкать нечего». Сказавши это и отдохнувши немного, дед достал коня и уже не останавливался ни днем, ни ночью, пока не доехал до места и не отдал грамоты самой царице. Там нагляделся дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть, не достало бы; как взглянул он в одну комнату — нет; в другую — нет; в третью — еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь — сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест; как велела ему насыпать целую шапку синицами; как… всего и вспомнить нельзя! Об возне своей с чертями дед и думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто не до него и дело гало, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было. И, видно, уже в наказание, что не спохватился тотчас после того освятить хату, бабе ровно через каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво, что танцуется, бывало, да и только. За что ни примется, ноги затевают свое, и вот так и дергает пуститься вприсядку.
