Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 29

Я представил, проникся, и вопросительно укоризненно посмотрел на Мишку.

— А што рассказывать? — брат дёрнул плечами нарочито небрежно, — Так… спятил, и мелкого на стол, што во дворе. А сам про жертву очистительную, и глаза навыкате! Меня больше знаешь што напугало? Нож каменный! И не поленился же обтесать булыган! То есть не абы што, а план такой, сумасшедший.

— Ну и… — снова дёрганье плечом, — врезал. Он же так… сопля — што по конституции телесной, што по характеру. Даже и сумасшедший трусанул. А там его тётя Хая, которая Кац, ка-ак с разбегу — бамц! И скалкой по руке, и как ветку сухую. А потом и скрутила. Орал! И от боли, и от сумасшедшести своей. Даже и не разобрать, от чево более.

— А мужики? — поинтересовался я.

— Днём дело было! Только бабы и детвора во дворе. Да! Карантин-то сняли! Не так сняли, штобы и совсем, но хотя бы не как звери в зоопарке сидим.

— Мишеньку сильно на Молдванке зауважали, — горделиво сказала тётя Песя, считающая нас всех скопом за близких родственников, — за такой наш характер! Это — да! Мужчина.

Непослушное после болезни тело пришлось заново приучать двигаться. Приручать. Кажется, как ни повернись, а всё неловко, неудобно, необмято. Не тело, а башмак неразношенный! Сплошной скрип по всему телу, да мозоли болезненные.

Какие там танцы с акробатикой! Ходим на пару с Мишкой с тросточками, чисто франты одесские. Медленные такие прогулки поутру до Дюковского парка, там до-олго сидим на лавочках — отдыхаем, с силами собираемся.

Сядем в теньке, задами костлявыми брусы лавочные подопрём сверху, да глаза щурим устало. Нет-нет, да и задремлем. А как же, такие усилия!

Запахи листвяные вдыхаем, кузнечиков слушаем, да на публику гулящую глазеем, не без ответа. Про меня, оказывается, даже и в газете было! Узнают.

Не так, штобы серьёзно и как-то хорошо, а просто — жертва чумы, выздоровел. На абзац. Ну и славословица медикусам одесским на парочку. И властям панегирик, куда ж без этого! Спасители. Отцы родные.

Отсидимся так, отдремемся, мороженным силы подкрепим. Потом читаем, или чаще в шахматы играем, Мишка вслед за мной пристрастился. Быстро учится!

Саньке это ни разу неинтересно, он в парке мольберт раскладывает чуть в сторонке. Иногда подходят гуляющие, смотрят. Бывает, што и покупают. Ни много, ни мало, а от червонца до двадцати пяти рубликов.

Знаменитость! Иллюстратор «Сэра Хвост Трубой», ни разу не шутка! Покупают если, так непременно подписать просят.

Санька каждый раз смущается, и глазами моргать начинает. Но подписывает. А чего ж не подписать?

Фира поутру на хозяйстве, не с нами. Под руководством мамеле готовит вкусную и полезную пищу для выздоравливающих нас.

Ближе к обеду мы назад. Неторопливо, важно… а на самом деле просто через силу. Дошли, и мокрые от пота. Пить, пить… потом сполоснуться и снова пить. Как верблюды, в день чуть не по ведру.

Обед. Сон. Потом вчетвером занимаемся. Мы снова наверх переехали, так што места полнёхонько, не теснимся.

Санька через большое нехочу занимается, ему дай волю, так кроме мольберта и никакой учёбы не нужно. Понимает всю важность тех же языков и общей эрудиции, но между пониманием и принятием — большая такая пропасть.

Поминутно отвлекается, улетает мыслями куда-то далеко, грызёт перья и карандаши, цыкает зубом и постукивает ногой. Память у него хорошая, да и голова светлая, но вот желания учиться — ни малейшего!

Немецкий язык ложится легко, с родственным идишем заодно. А в остальном так себе, даже и география у него всё больше через приключенческие романы и развешенные по комнате географические карты.

Фира учится добросовестно, хотя и без огонька. Ум у неё большой, но очень практический. Понимает всё важность аттестата, но желания пойти в науку, или скажем — гореть народничеством и чьим-то благом, у неё ну ни капельки.

Занимается через упёртость и желание доказать кому-то там што-там. Мне, себе, матери, или заклятым подружкам — не знаю, и знать не хочу! Я в это бабское даже и лезть не пытаюсь, потому как болото психическое для мужчин. Увязнешь мозгами.

Мишка и так-то сильно далеко не дурак, а ещё и к чтению сильно пристрастился, в кресле когда пришлось сидеть. Теперь вот Гегеля штудирует, шахматные всякие книжки. Ну да тут мы наперегонки! По шахматам, не по Гегелю.

На гимназические науки фыркает.

У меня с учёбой пока не ладится, мозги после болезни вялые ещё, да и устаю быстро. Всё больше за компанию сижу, ну и подсказать што.

— Егор… — тихонечко шепнула Фира, стараясь не тревожить других.

— Аюшки? — откладываю в сторону томик немецкой поэзии, перечитанный уже с десяток раз.

— Вот, — она подвигается поближе с учебниками, и я начинаю объяснять непонятное. Потом тормошу Саньку, улетевшего куда-то в страну грёз, потом…

… взгляд падает на старую идишскую газету, служащую нам заместо скатерти.

— Хм… а почему бы и не да?

— Чево да? — поднял голову Мишка.

— Я вслух? А… да вот думаю, што раз уж голова пока толком не соображает, и заняться всё равно либо нечем, либо не по здоровью, так на языки прилечь. А?

Я воодушевился идеей, потому как жить, оно конечно, и так более чем здорово, но иногда немножечко скушно! Даже и слесарным делом не особо получается, потому как пальцы пока непослушные и слабые. Порезался несколько раз крепенько, ноготь сбил до полного слезания, ну и всё на пока, с ремесленничеством-то! И с музыкой. Восстановиться надо.

— Сперва идиш, — продолжил я, потихонечку выстраивая план, — потому как уже! Язык знаю, осталось только грамоту подтянуть, а это несложно. Не так штобы и сильно нужно, но… Кошусь на Фиру, и та зарумянивается. Мишка хмыкает этак непонятно, што и не вдруг поймёшь, чего в его хмыканье больше — одобрения, или совсем даже наоборот.

— Греческий потом! — загибаю палец, — Коста небось только рад будет! И Мавроматис. Это сложнее, но мал-мала знаю, пусть и с одного слова на десятое. Всё не с ноля!

А ещё… — шевелю пальцами, — пожалуй, вязание!

— Эт-то зачем? — пучит глаза Пономарёнок, — бабское же… Аа! Пальцы разрабатывать?

— Агась! Я б лучше с гитарой, ну и в слесарке, но… — поднимаю руки, показывая забинтованные пальцы, — пожалуй, што и рановато!

— Шалом честной компании! — вторгся к нам Семэн Васильевич, легко забежав наверх и сымая шляпу.

— Шалом.

— Здравствуйте, — Мишка упорно не принимает местного наречия, хотя иногда и срывается за нами, отчево его ажно морщит.

— Михаилу почти архангелу мой отдельный привет! — отсалютовал ему мужчина двумя пальцами к виску, плюхаясь на свободный стул.

— Архангелу?

— Не рассказывал? Эх… — Семэн Васильевич усмешливо поглядел на заалевшего брата, — Зря! Сценка-то почти библейская вышла! Практически изгнание. Пусть даже не из Эдема, но если сравнивать этот милый дворик с больницей для скорбных разумом, то вполне себе и да! И костыль заместо меча. Вот и получил интересное прозвание в некоторых широко известных узких кругах.

Я взглядом пообещал Мишке подразнить его новым прозвищем, на што тот только вздохнул и закатил глаза к небу.

— Есть новости, — деловито сообщил Семэн Васильевич, — и немножечко даже хорошие!

— Первая! — он загнул палец, — Говорят, шо грешно радоваться чужим бедам, но я таки говорю — око за око! Жандарм в рясе, от которого вы зубами скрипели, ныне в больнице. Холера! Жив, и скорее да, чем ой, но всё вполне серьёзно, вплоть до длинной поправки здоровья, переводом куда-нибудь неблизко.

— Второе! — загнулся ещё один палец, — Владимир Алексеевич со своей стороны, и ваш покорный слуга…

Соскок со стула и дурашливо-великосветский поклон.

… — приложили немножечко усилий, и ваше прикрепление к церкви растаяло в лучах утреннего солнца! Это таки не значит, шо свобода и вольные казаки, и я таки надеюсь, ви мине понимаете, а не как все обычно?