Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт. Страница 24

— Нет, Кит, нет! — пытался крикнуть Уилл, но с губ срывалось только мычание, как будто кто-то зажимал ему рот.

Снова блеснул нож, и Уилл увидел, как Кит падает на руки Поули.

— Не-е-е-ет! — закричал он в ужасе, забарахтался, вырываясь из оплетших его тело отростков, и проснулся.

Сердце билось так бешено, что Уилл не сразу смог выровнять дыхание, не сразу понял, что все увиденное только что было сном.

Над ним встревоженный, хмурый, стоял Дик и с ужасом вглядывался ему в лицо.

— Что он с тобой делал?

— Кто? — недоуменно спросил Уилл, с трудом разлепляя глаза, левый отек так сильно, что превратился в щелку.

— Марло! — Дик сжал кулаки. — Ты кричал так, что тебя было слышно на сцене.

***

Как для того, кто недавно навсегда расстался с любовью всей своей жизни, мастер Марло не казался расстроенным. Или это глупый маленький Роберт Гоф заигрался в своих героинь, ломающихся, будто тростинки, под ударами немилосердной судьбы, и возомнил, что все, кто любит по-настоящему, любят — до смерти?

— Не нужно шутить надо мной, сэр, — серьезно попросил он, не зная, смотреть или не смотреть, как белая, проворная рука его собеседника снимает с головы безымянного юнца хвойный венок, и отбрасывает в сторону, под ноги, чтобы продолжить свой рассеянный путь по напрягшейся шее, по покорно склоненному затылку. — Я, быть может, и не все понимаю, из того, что происходит… Но я здесь, и мне небезразлична ваша судьба… и судьба мастера Шекспира.

— Вот как. Словами не выразить, как мне льстит то, что сама Джульетта, на которую издрочилась половина Лондона, ко мне неравнодушна.

Жилистая, красивая рука расслабленно поглаживала юнца по голове — будто рядом с креслом Кита Марло стояла его любимая собака. Маленькое усилие — и юноша опустился на колени, подполз поближе, так, чтобы миновать резной, затертый подлокотник, и опереться о поджавшееся бедро хозяина этого странного, пугающего дома. Взгляд Гофа оказался пленен, и выхода не осталось. Он так и не решил, что более стыдно: глазеть по сторонам, или же смотреть вниз, встречаясь глазами с тем блеском, что тлел под ресницами легко взявшегося за свое занятие юнца.

Он был в тех же летах, что и Гоф. Гоф мог бы оказаться на его месте.

Отказал бы он мастеру Марло в такой услуге, предложи тот…? О нет — этот человек не умел предлагать, и даже предлагая — приказывал. А как отказать тому, кто отдает приказы с таким лицом? Гоф начал беспомощно кусать губы, ерзая на месте. С новой силой ему захотелось уйти — и остаться, чтобы досмотреть и дослушать до конца.

Чем же все закончится, о Боже?

— Дело в том, мой милый дружок, — продолжил мастер Марло, как ни в чем не бывало, чуть сползая в кресле, опираясь о подлокотник, и потирая вдруг раскрасневшиеся губы ладонью, отчего его голос сделался глуховатым. — Что никому неизвестно, что же происходит на самом деле. Кто врет, а кто говорит правду. Здесь, туда, куда занесло нас с тобой, и сотню сотен таких же несчастных, как мы, весь мир лицедействует, даже не зная, как цитировать Ювенала. Я и сам многое отдал бы, чтобы понять…

Вдруг черты его исказились — то ли жестокостью, то ли страстью, то ли сомнением, как днем в «Сирене», когда он смотрел на мастера Шекспира, на его разбитое в кровь лицо, а потом целовал его, словно они по-прежнему оставались влюблены… до смерти. Он вытряхнул пепел из трубки — прямо на пол, и бесцеремонно, по-хозяйски подпихнул колдующего над ним юношу в темноволосый затылок.

Роберт Гоф, может, и был глуповат — но догадаться, что так мучило открывшегося ему человека, не представляло особого труда.

— Вы не верите мастеру Уиллу, ведь так? — спросил он, стыдливо поглядывая на то, как снова напрягалась шея юнца, как он вздрагивал, не в силах опустить голову еще ниже, но все же делал это через силу. И тут же со всхлипом двигался назад, почуяв обманчивое послабление, лишь затем, чтобы подавиться на следующем вдохе, оказавшись насаженным на предназначенное не ему мрачное желание. — А я ему верю… Все совершают ошибки. Но ошибки простительны, пока человек готов их искупать…

Мастер Кит слушал его — и не слышал. Ноздри его вздрагивали, матовый, немигающий взгляд застыл, устремившись в никуда. Последние пепелинки слетали на пол в согласном ритме с неласковыми движениями вцепившейся в темные волосы белой руки. Гоф опять заерзал — ему хотелось говорить еще, и говорить громко, чтобы не слышать странных, гортанно-мучительных звуков, издаваемых егозящим на коленях мальчишкой.

— Ведь вы скучаете по нему?

За такой вопрос в иное время он мог бы схлопотать звонкую, трескучую затрещину, но сейчас-то обе руки мастера Марло были заняты.

***

Кит усмехнулся — так криво, как наискось было разбито мутное, захватанное десятками грязных лап, ртутное зеркало, которое он раньше считал воплощением своей души. Мимолетно. В шутку. Вскидывая бедра, размазывая по обивке кресла светлые пряди волос.

О да, мой маленький гость.

Я скучаю по нему. Ты мог бы представить это, сделать осязаемым, потрогать, если бы хоть на толику знал, что такое — эта скука. Когда хочется выть вслед бешеным собакам, заходящимся на улице. Когда хочется содрать всю кожу с лица собственными ногтями. Когда от злости можно искрошить зубы до корней, и не почувствовать боли.

Когда понимаешь — спустя год! — то, что написал своей рукой, своей кровью, своей болью. Мой Ад — вокруг, и я — навеки в нем, в тоске, во взгляде, во лжи, в отданной другим ласке одного-единственного человека.

Как же это стыдно, мой маленький гость. Как унизительно и сладко.

И он промолчал обо всем этом — и сжал руку на теплом, чутком затылке так, что косточки побелели.

***

Дик торопился так, как будто это было вопросом жизни и смерти. Он впервые пожалел, что отцовский «кабинет» находится так высоко, и по крутой и узкой леснице нельзя было подниматься, прыгая через одну-две ступеньки, если не хочешь, конечно, сломать себе шею.

— Нет, Кит! Нет! Кит! — кричал Уилл, и, пока бежал, Дик передумал все: этот чертов Марло пробрался-таки в театр, нашел Уилла и избивает его. Или вовсе хочет убить, а может быть, Уилл бредит, и в бреду ему является то, что Марло делал с ним все это время? Может быть, он держал его в плену, заставляя писать для себя пьесы, может, принуждал его, может, Уилл хотел сказать об этом Дику и боялся? После того, что Дик увидел в «Сирене», после того, как этот ублюдочный Марло саданул Уилла в лицо сапогом, после того, как он оскорблял Уилла, а тот даже не думал защищаться, Дик уже не удивился бы ничему. Это ж не человек — Сатана в человеческом обличье, — думалось Дику, и он, некстати вспомнив про страстной четверг, перекрестился. Каким же надо быть уродом, чтобы так себя вести. А он! Тоже хорош, друг называется! Думал только о собственной шкуре, о своих горестях, а ведь это такая малость, может быть, в это время Уилла Марло принуждал бог знает к чему! К чему-то гораздо худшему!

— Уилл! — Дик влетел в комнату, заранее готовый ко всему. Уилл метался на своем ложе, стонал и снова кричал. Марло не было в комнате — уже хорошо. Значит, Уиллу снился кошмар, и судя по по тому, что он кричал — опять про этого чертова содомита. Опять он. Везде и всюду.

— Уилл! — крикнул Дик, тормоша друга изо всех сил. — Уилл, проснись!

Уилл сел, недоуменно озираясь вокруг. Лицо у него было бледным, щеки, заросшие щетиной, ввалились, вокруг глаз наливались синяки. У Дика на душе заскребли кошки. Пора было поговорить с другом начистоту, и он выпалил первое, что пришло в голову:

— Что он с тобой делал?

Уилл взъерошил волосы.

— Ничего, Дик. Кит не делал ничего дурного.

Дик, бледный, с перекошенным лицом и сверкающими глазами, все еще стоял над ним. Все еще не верил.

— Я видел все. Он избивал тебя? Заставлял делать все эти… мерзости?

***

Смеяться было грешно — Дик искренне хотел защитить его, искренне волновался за его судьбу. Настоящий друг, не то, что он, забывший обо всем на свете из-за своей любви до смерти. А что получилось? Теперь он даже не уверен, что поцелуй Кита не был издевательством, что встретившись с ним снова… Уилл, вздохнув, опустил голову.