Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт. Страница 72

Не обращая ни малейшего внимания на взрыв негодования, Кит протянул руку — и погладил Уилла по окаменевшей от обиды и злости щеке. И тут же — коротко, крепко прижался губами к его губам.

— Мы доиграем то, что начали. Раз уж начали — доиграем. Знаешь, Уилл, как бывает в театре — во всех этих пьесах, что мы бросаем на потеху толпе? Один герой говорит что-то, какую-нибудь, положим, несусветную глупость: прости меня за измену, я был вынужден, у меня не было выбора, ведь я был в отчаянии, я был убит испытанием, брошенным мне судьбой, ведь своеволием драматурга я думал, что все не так, как есть в действительности. Проходит десяток сцен, и тот, кого он любит, отвечает ему: и вправду, любовь моя, и вправду, все это именно так. Я поступаю так, как поступаю, не потому, что охладел к тебе — это всего лишь мой ответ опасности. Ничего такого, не подумай. Никто не заменит мне тебя. Я даже не помню их крестильных имен. Трахаясь с ними всеми — я думаю о тебе. И о Топклиффе с его мастиффами, само собой.

Второй поцелуй получился еще крепче — и солонее.

Сквозь него Кит рассмеялся, услышав удаляющиеся прочь шаги Неда.

***

— Мне так давно хотелось побеседовать с вами — о том, о сем, но не представлялось возможности, милорд. Конечно же, мы встречались при дворе — не могли не встречаться, увы, сейчас и я вынуждена уделять внимание и время всем этим танцам и сплетням вместо того, чтобы вести дом… Но нет, нет-нет-нет, вы не подумайте, что я хочу сравнить свои заботы с вашими! Ни в коем случае, никогда. Я понимаю, как вам, должно быть, тяжело оторваться от вашего долга, от важнейших дел, чтобы отдохнуть, придя сюда — в театр. Нет, подождите! Не прерывайте меня, милорд, прошу! Я должна высказать все, что у меня на сердце — чтобы вы поняли, как глубоко мое преклонение перед тем, что вы делаете для Леди Королевы, и для всех нас, добрых протестантов…

Топклифф был ошарашен. Он хмурился, изредка приоткрывая рот, но ему так и не удалось вбить ни единого слова в плотно подогнанный поток болтовни, обрушившийся на его голову, прежде забитую совершенно другими мыслями. Френсис пододвигалась к нему, то беря за брезгливо отдергивающуюся руку, то преданно заглядывая в глаза. В ее собственном взгляде не было ни капли смеха — о, перевидав и перепробовав такое количество актеров, она и сама научилась играть не хуже.

Она была — порыв и преклонение. Худшее, что может случиться на пути мужчины, готовящегося получить удовольствие от чего-то, что не является ни женщиной, ни мыслями о ней.

— А еще — я видала сегодня мистера Поули, он был рядом с вами, но вот теперь его почему-то нет… — Френсис заозиралась с видимым сожалением, и тут же, прикусив губу, прижала руки к сердцу. — А отношения с этим замечательным человеком так же дороги мне, как ваше расположение, ведь, вы не поверите, мы с ним давние знакомцы…

***

— Что? Бесит вас на троне Гавестон? — с едкой насмешкой, громогласно вопрошал своих придворных со сцены молодой Бербедж.

Нет, поправил себя Хенслоу, король Эдуард, в которого непостижимым, истинно чудесным образом превратился этот увалень на глазах изумленной публики. Но более всего он изумил самого Хенслоу, и даже не тем, что стал взасос целоваться с Марло на сцене, а вчера ведь еще пищал, что не будет этого делать ни с кем и никогда. Больше всего Хенслоу изумило то, сколь дерзко этот дурачина то и дело поглядывал на ложу Топклиффа, даже адресовал, казалось, тому некоторые реплики.

— Да, нам по вкусу это; быть сему, — продолжал подзуживать своих лордов Эдуард, а из зала то и дело хлопали и свистели.

И публике это было по вкусу, публика заходилась визгом от восторга, исходила аплодисментами. А чего ей еще надо: зрелище раздираемого собаками медведя, его крови, вывороченных кишок, ошметков шерсти и плоти, разбросанных по быстро впитывающему в себя все песку арены — вот что публику заводило всегда. И в этом смысле театр мало отличался от арены для травли — Хенслоу это понимал, как никто. Это старый дурак Бербедж любил ставить у себя комедии и любовные драмы придурошного Шекспира — что ж, два сапога пара, два наивных идиота, думающих, что подманят это многоголовое чудовище, подобное Лернейской Гидре, — лондонскую публику — сладенькой ярмарочной конфеткой.

Нет, лондонцы явно предпочитали пищу поострее, иначе почему бы казни, кулачные бои и травля зверей собирали столько народу? Кровь, еще кровь, еще больше крови и ужасов — вот что нужно для сборов. То, что писал когда-то бедный, сломленный Томми Кид, то, что пишет теперь Марло.

И что бы там между ними не происходило, думал Хэнслоу, плутая в темных переходах театра и с удовольствием слушая очередной взрыва аплодисментов и рева из партера, каким бы мерзавцем не был этот содомит, а все ж ему можно было отвалить любые деньги за любую пьесу. Успех — такой, как сегодня, или даже куда громче, как на все том же Фаусте — был гарантирован. Даже если не выпускать на сцену собак.

Низкий, утробный рык раздался из сгустившихся под лестницей сумерек, и сразу же вслед ему на Хенслоу метнулась тень. На минуту, стыдную, позорную минуту, ему показалось, что это не пес, а демон, вырвавшийся из Ада, может, призванный однажды Фаустом из их постановки, как знать, ведь болтали же, что сам Дьявол посещал ее? Хенслоу тогда только посмеивался и без устали стриг руно доверчивых овечек, привлеченных слухами в его театр. А теперь — поверил.

Зверь не унимался, громыхал цепью, рычал и хрипел, брызгая слюной.

Это всего лишь собака, сказал себе Хенслоу, всего лишь огромная собака. Но кто посмел привести это чудовище в театр? И зачем?

— Сидеть! Я сказал: сидеть! — рявкнул кто-то, цепь снова лязгнула и рык умолк.

— Прошу прощения, сэр, — выступил из тени — ну кто бы мог подумать? — Роберт Поули и поклонился, сладенько улыбаясь.

Хенслоу промокнул лысину и выпрямился.

— Как вы сюда попали, мистер Поули? Еще и привели с собой пса? — голосом Хенслоу можно было заново заморозить Темзу. — Это помещения театра, вход сюда посторонним запрещен.

Все, что Хэнслоу теперь чувствовал, — гнев. За свой недавний страх, за стыд, который испытывал от того, что кто-то увидел этот страх.

Поули тоже приосанился и разулыбался еще шире.

— Это распоряжение милорда Топклиффа, сэр. В помещение «Розы» проникли опасные преступники, и мы прикладываем все усилия, чтобы обезопасить от них подданных Ее Величества. Вы ведь не станете препятствовать этому?

«Он имеет в виду Марло и тех двух идиотов из „Театра”», — похолодел Хенслоу от догадки и поклонился.

— Напротив, приложу все усилия для их поимки, сэр.

***

Кит целовал его — и на его губах все еще был вкус размазанных белил, а в волосах — запах того самого проклятого дамаска. Уилл замер на мгновение, а потом с силой пихнул Кита в грудь.

— Слышал, что сказал твой многомудрый Аллен? — Уилл старался говорить спокойно, но голос предательски дрогнул и губы кривились, как от боли. От боли, что была сильнее всех возможных грядущих, той, которую может причинить лишь тот, кто любит. Или любил. — Сейчас не время для глупостей. Если, конечно, мы собираемся бежать, а не тискаться по углам с теми, кто подворачивается под руку. Будешь трахаться, забывать крестильные имена, припоминать клички, сочинять пьесы про нас с тобой и оправдания — все, что угодно, Кит, но потом. А сейчас надо придумать, как мы будем сматываться, если под каждой дыркой в этой чертовой «Розе» засело по шпиону, если не по собаке.

Они стояли теперь друг напротив друга — как два противника, которые только и ждут сигнала, чтобы наброситься друг на друга с кулаками, а то и с ножами. Гнев еще бурлил в жилах, а Уилл чувствовал, как внутри расползается огромная черная дыра. Он и сам не мог бы объяснить, почему так случилось. Почему Кит делал то, что он делал, а он, Уилл, который еще недавно думал, что не может ревновать Кита ни к кому, потому что это было глупо и бессмысленно, чувствовал себя сейчас, именно сейчас, когда впереди было столько опасностей, простреленным навылет.